По утрам, соскабливая ложками прилипшую к мискам кашу, угрюмо здоровались, недосчитываясь за столиками соседей. Врачи говорили, что их выписали, но все знали, что они лгут. Привозили и новеньких, с испуганными, существовавшими сами по себе глазами, их встречали, как соседей по купе, понимая, что, любя одних, предаешь других, а любить всех невозможно. Прибывающие быстро опускались, и только Аверьян Богун, прилаживая к щеке скользкий обмылок, скреб и скреб щетину в ржавый, протекающий умывальник…

А Иакинф все не умирал. Он уже пережил свое поколение, и это смутило врачей.

«Тыщу лет проживете, — густо покраснел доктор, проверив его анализы, — ошибочка вышла…»

И Сачурин вернулся к жизни. «Провожающий — не попутчик», — повторяет он со сцены из вечера в вечер, превращаясь в Харитона Скуйбеду, и, оправляя рясу, замыкает на ключ Библию в железном окладе. Срывая аплодисменты, он кланяется, прижимая к подбородку цветы, из ближнего ряда на него восторженно смотрит жена, счастье переполняет его в эти мгновенья до кончиков парика, но, перекручивая ночами простыни, он кусает подушку, не в силах забыть других, полных жгучей обиды, глаз, которыми провожали его бывшие ближние, которых он предал.

Ганна Шевченко

Черная рубашка

© Ганна Шевченко, 2014

— Не нужно напрягаться! Расслабьтесь… — В руке гинеколога что-то звякнуло. — Нет, ну так нельзя. Я же говорю, расслабьтесь. Как я зеркало буду вводить?

Где-то далеко, за тридевять земель, меж моих колен хлопотала миниатюрная девушка в белом, похожая на птичку Тари.

Такая молоденькая, только после института, наверное. Расслабьтесь… Легко сказать. Как это сделать, когда тебе внутрь загоняют холодное, металлическое, крокодилье рыло.

— Ну же, ну не напрягаемся…

Попыталась вдохнуть поглубже и представить себе что-то приятное. Я дома, лежу в теплой ванне, вокруг меня плавают островки белоснежной пены.

— Ну вот, вот же, — птичка защебетала доброжелательней, — хорошо… Первый день последних месячных когда был?

— Седьмого марта.

— Седьмого марта, — птичка Тари на секунду задумалась, — шейка синюшная, это хорошо. Зев закрыт, отлично… Беременность первая?

— Нет.

— Но вы ведь не рожали? Выкидыши, аборты?

— Аборт пять лет назад.

— Один?

— Один.

— Без осложнений прошел?

— Без.

Врач щупала мой живот, а я лежала в кресле и смотрела на потолок. Казалось, он сейчас рухнет, как и моя жизнь.

— Почему дергаетесь? А? — Мне захотелось пнуть ее коленом. — Больно, что ли?

— Больно.

— Где больно? Вот тут? — Она вытащила зеркало и надавила мне на живот справа.

— Тут тоже.

— А еще где?

— Везде. Посередине. Справа. Слева. Я не знаю…

— Одевайтесь, — сказала наконец врач.

Интересно, почему она выбрала гинекологию, я бы ни за что. Медсестра, полная армянка лет пятидесяти, что-то писала в карте. Я оделась и покинула камеру пыток.

— Тебя как зовут? — спросила женщина лет сорока, занимающая кровать возле окна.

Я ответила.

— А меня Марина, — сказала она.

— О, новенькая! — В дверях показалась еще одна жительница палаты, ее лицо светилось.

Я снова себя назвала.

— А я — Лена! — ответила она.

— Че такая радостная? Выписывают? — спросила Марина.

— Неа! Мне на узи сказали, что девочка будет!

— Поздравляю… — выдохнула Марина.

— Ой, извини, Марин… — смутилась Лена.

Хрупкая, бледная как опенок, Лена виновато поправили свою стрижку-«шапочку», легла на постель поверх одеяла и взяла с тумбочки книгу «В ожидании ребенка».

Марина сжалась в комок и натянула одеяло до подбородка. Она походила на царевну-лягушку. Округлое лицо с пухлыми щечками, большие зеленые глаза, конопатый нос, широкий рот и рыжеватые кудряшки, обрамляющие лоб.

В палату заглянула медсестра:

— Где Брыкалова?

— Там, где и всегда, — ответила Марина.

— Ареват Мамедовна, принесите нам, пожалуйста, кислород, — попросила Лена.

— После процедур. Ты почему копаешься в пакетах, — обратилась она ко мне, — тебе предписан строгий постельный режим.

— Что значит кислород? — спросила я, укладываясь, когда медсестра ушла.

— Подушка с трубочкой, чтоб дышать. Мы же на улицу не выходим, а ребеночку кислород нужен, — ответила Лена, оторвавшись от книги.

— Моему уже ничего не нужно, — тихо сказала Марина, — какая же я дура. Какая дура! Столько лет не могла забеременеть, а теперь натворила такое! Попросила своего комод передвинуть, хотела перестановку сделать, а он не захотел. Так я назло сама двигать стала, когда он на работу ушел. А сегодня меня почистили… Гребаный комод!

Она потянулась за бутылкой воды к подоконнику, одеяло сдвинулось, и в просвете показался пропитанный кровью марлевый ком, наверченный как подгузник.

— Меня пронесло, тьху-тьху-тьху, а ведь то же самое могло случиться на нервной почве.

— И ты тяжесть подняла? — спросила я.

— Нет, это все из-за рубашки.

— Какой рубашки?

— Из-за черной, — сказала Лена, отложив книгу, — я как-то пришла домой, вижу, черная рубашка лежит на стуле. У меня такой не было, у мужа тоже. Я потом у него спросила, он сказал, что понятия не имеет, откуда она взялась. А на манжете булавка приколота. Я скорее на кухню. Взяла святую воду и подхожу к ней. А она встала и пошла. Это нечистая ко мне приходила…

Марина зло захохотала:

— Как это пошла?

— Ну как будто надета на человека-невидимку.

— И ты веришь во всю эту хрень? — все еще смеялась Марина.

— Да я как увидела, у меня все сжалось внутри! Теперь вот матка в тонусе, — Лена вернулась к чтению.

— А у тебя что, тоже черная рубашка? — Марина принялась за меня.

— Белые брюки, — ответила я.

— А ты в карманы заглядывала, там булавок не было? — язвила Марина.

— Заглядывала. Там был телефонный номер какой-то Кати.

— Нужно было сжечь эти брюки! — сказала Лена.

— Они сами исчезли.

— Как это?

— Так же, как и появились, — ответила я, и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросила: — А что у этой, как ее, Брыкаловой?

— О, это отдельная песня! — сказала Марина. — У нее преждевременные. Родила мальчика на шестом месяце. На рынке работала, ящики с фаршем таскала. Муж не работает, бухает. Родители ей приносят еду, а она от персонала бегает, ему колбасу с помидорами носит. Они рядом живут, вон из окна дом виден. Он приходил вчера — это кошмар! Ну и рожа.

— А ребеночек жив?

— Жив. Лежит в барокамере. Она молоко сцеживает, а медсестры кормят через катетер, только эта дура сцеживаться забывает, смоется к своему алкашу и сидит там полдня, стережет, чтобы не украли.

Лена повернула к нам открытую книгу и показала схему развития плода по неделям:

— Ой, мамочки, посмотрите, какая она сейчас!

— Головастик, — усмехнулась Марина.

— Слушайте, что они пишут: беременность не случайно сравнивают с эволюцией. Действительно, в первые недели своего внутриутробного развития будущий ребенок проходит все этапы жизни на планете Земля, начиная ее с простейшей клетки в утробе матери. Возможно, поэтому эмбрион человека в первые два месяца почти неотличим от эмбрионов любых других живородящих существ. И только после этого природа начинает придавать эмбриону человеческие черты… Бред какой-то… — Лена закрыла книгу и положила на тумбочку.

— Почему бред? — спросила я.

— Потому что не верю я во все эти эволюции, человека создал Бог…

— Ну да, надел черную рубашку, закатал рукав и давай создавать! — хохотнула Марина.

— Не верю! Как из ничего, из ниоткуда, из какой-то одноклеточной молекулы могло образоваться такое высокоорганизованное существо! Даже если за миллионы лет из одной клетки и получилась обезьяна, то откуда в ней появился разум? Скажи?

— В некоторых обезьянах он и по сей день не появился, — ответила Марина, — ты еще скажи, что Солнце вращается вокруг Земли, темнота.