— О-ой-ой! — удивилась она. — Чётенько!
Она погладила гибкими пальцами обложки и ещё помечтала, сидя на краю постели:
— Хоть бы ты и мне подарил какую-нибудь пластиночку…
«Какая наглость!» — подумал он, но чисто мозгами, а вот в душе ничего не вскипело, и он, вместо того чтобы врезать ей промеж глаз (и совсем не жизнеподобно) или сказать злую фразу (вот это гораздо теплее, почти горячо), равнодушно отвечал, что посмотрим, может куплю.
(Я уже два раза написал, а никто не врубается, так я не гордый, повторю и в третий. Очень гибкими длинными пальцами. Не знаю, как лирический герой, а я таких больше ни у кого не видел. А он, думаю, и подавно не видал, потому что молодой ещё и женщин познал меньше моего и, главное, гораздо хуже. А ведь это его, родная и близкая, хотя и бывшая, жена, так что он тоже в этот момент, возможно, что-то такое почувствовал.)
— Поставь эту? — посмотрела она на него снизу вверх.
— Эту тебе нельзя, — покачал он головой и включил другую, которая нравилась ей и прежде. Кажется, это был «Автограф» или, может быть, «Кинг Кримсон». В общем, блин, какой-то пинкфлойт. Из тех, что нравились хиппо-панкующим барышням, навроде нашей героини, с багажом английской и музыкальной школы.
И не надо на меня, пожалуйста, рыгать. И за а-ля «праволевацкий уклон» я отвечу легко. Не знаю, как там на гнилом западе Москвы или Роттердама, а у нас в деревне были тоже хиппаны и панки, а также примкнувшие к ним металлисты и митьки. Это были одни и те же люди, но в зависимости от погоды. То есть летом, когда растут цветы и тёплый асфальт, лучше всего хипповать, а зимой, надевши телогреечку, валенки и ватные штаны, а также отрастив бороду лопатою, разумнее митьковать. Панковать же и метлюжить хорошо в промежуточную погоду, тогда по сезону как раз кожаная косуха. А люди-то всё те же, если этих костонед вообще можно называть людьми, вариант — люди ли? Потому что они же извращенцы, и мы, нормальные пацаны, их всегда гасим.
Ещё недавно хиппо-панкующая барышня, а ныне женщина с нелёгкой судьбой, она опустила лицо, по которому пробегали тени неуловимых мыслей. Неуловимых, потому что лирический герой не хотел бы их поймать. И показалось ему в какой-то момент, что побегут слёзы, и он было испугался, что сейчас начнётся. Но ничего, пронесло.
Сбегал в уборную, подтёрся ипекакуаной, вернулся. Она слушала с закрытыми глазами. На её переносице он заметил сосудистую звёздочку, хотел спросить, но не стал.
Тут, не под шкапом, а в шкапу, как у нормальных людей, нашлась бритва. Он пошёл на кухню, чтобы не жужжать здесь, но и она, открыв глаза, поднялась и пошла за ним.
— Я ещё чашку чаю спью.
— А хочешь памир?
— Ой, хочу, — улыбнулась она, и он достал из холодильника трёхлитровую банку.
Вот как! Недавно гуляли, он поспорил с одной барышней, что у него есть банка маринованных помидоров, а та хохотала и твердила, что у таких людей банки, тем более помидоров, не может быть по определению. Поспорили на поцелуй, это очень грамотно — спорить на поцелуй, и он проиграл, а банка в холодильнике таки была, но под ковриком. А теперь Леночка сидела и ловко, как свинья, разделывалась с лопающимися томатами. Она съела их все. Она всегда любила солёное.
— Знаешь что? — сказал он неожиданно и очень беспечно. — Давай не будем торопиться, пойдём попозже, никуда оно не убежит.
Ей ну совсем не хотелось! Сейчас задерживаться. Или, может быть, наоборот, хотелось, только это было нежелательно. Ну пусть даже желательно, но лучше не надо… И она осталась, хотя, наверное, лучше было пойти.
— Ну ты стихи-то дай! — вспомнила она вдруг.
— Щас, всё брошу! — угрюмо посулил он и, взяв пухлую пачку бумаги, пристроился рядом с хоэфорой. Это, кстати, опять выпендрился пьяный Ильенков, а значит всего лишь «рядом с просительницей».
— Я, говоря откровенно, — начал лирический герой занудно, но язвительно, — уж не знаю, что тебе эдакое и дать.
— Ну… про меня, — прошептала она, глядя на стол. На газете, покрывающей стол, был нарисован цветочек и написано «Андрюша», но, кажется, она смотрела совсем не на это. Там же были и его рисунки и надписи, а также множество грязи. Не забываем о пригоршнях земли по краям стола.
— Да нет, я догадываюсь, но, видишь ли, какое обстоятельство: ведь тут практически всё про тебя.
— Да у тебя же там… — удивилась она и замолчала.
— Вот тебе и там! И там, и сям — везде ты! Куда же мне без тебя?! Ну скажи!
И с этими словами он рухнул на колени и кинулся целовать ей ноги, хотя, по-моему, зимние сапоги — это ещё очень далеко не ноги. Она взвизгнула и подскочила, но он снова усадил её и вернулся к сапогам. Она молчала и, судя по доносившимся сверху звукам, быстро чёркала ручкой по газете, покрывавшей стол.
— Ты везде, но везде разная, — мягко заговорил он, обирая пальцами губы, на которые налипла какая-то погань с её сапог, даром что была зима. — Если вдруг себе не понравишься, не обижайся, всё равно это не только ты одна, и не ты полностью. Но вообще на самом деле ты ещё пестрее, чем в стихах. Короче, для хорошего человека Овна не жалко!
Под Овном подразумевалась его новая подружка, которой он тоже обещал кучку стихов.
Героиня пробегала листы глазами и, слегка сутулясь от усердия, равняла их в аккуратную стопочку.
— Только одна просьба: ты там особо не распространяйся, что это всё про тебя, скажи — так, дал.
— Хорошо, — согласилась она и, подумав, спросила: — А почему?
— Не хочу! — передёрнул он плечами.
— Ладно, ладно.
— Ну ёлы-палы! — жалобно воскликнул он, глядя прямо ей в глаза. — Я даже вспотел.
Она почувствовала это по запаху, моргнула и дважды (у неё тогда было два глаза) капнула слезинками, потом ещё одной, хотя и не совсем, потому что из носа. Но всё-таки и не вполне соплёй, а такой как бы смесью. Он порывисто вздохнул и, встав, сильно охватил её за плечи. Она сидела. Он отнял руки, тоже сел на место и, мечтательно глядя в закопчённый дочерна потолок, на крюк из-под стоящей в углу, рядом с носками, люстры, с которого свисала странная инсталляция, сказал:
— Знаешь, я тебя, наверное, немножко люблю.
— Немножко…
— Потому что как появишься, так и вот.
— Вот…
Они встали, обнялись и долго молча стояли.
Потом он чуть-чуть двинулся.
— Ну нет! — удивилась она. — Я не хочу!
— Ну чё-ё! — жалобно возмутился он и потянулся к её губам.
— Нет, правда не надо! — воскликнула она и стала со слезами вырываться, почти ломая руки (ему) и вопия: — Не трогай меня!
— Тс-с! — растрогался и шёпотом прикрикнул он. — Не хочешь — не надо, только не вырывайся.
Она успокоилась, вздохнула, и они продолжали стоять в объятии. Он опять потянулся к её губам. Они остались на месте. Он осторожно поцеловал её, — она не двигалась. Он усадил её в кресло и снова поцеловал. Губы дрогнули и ответили. Сначала они были просто мягкими, потом обрели упругость, а потом ожили совсем.
— Время-то! — шёпотом посетовала она. — Раздеваться долго.
— Чего там долго?
— А я же беременная, — сообщила она.
— Вот и славненько.
Она ещё помялась и, с каким-то облегчением вздохнув, впилась в него руками и ртом. Вот как раз поэтому никогда не нужно заправлять кровать.
— И рожу скоро.
— Что значит скоро? — бормотал он, деловито убирая всё лишнее.
— В марте.
— В каком таком марте? — продолжал говорить он, расстегнув юбку и увидев бандаж у неё на животе. Остановился. Остановился, конь этакий в кожаном пальто, причём педальный.
Она ещё не заметила этого, и что-то там делала такое со своими прекрасными по понятиям, но утомительными в неустроенном быту волосами, опять рассыпающимися по голым грудям и спине. Ленточка прежде была обычной городской барышней, и подружки всегда завидовали её волосам — чёрным, длинным и крепким, но вот мыть их в тазике, а потом сушить и расчёсывать оказалось чистым наказанием, так что вторая попытка оказалась и последней. Тогда она просто заплела толстую косу и иногда, по мере растрёпывания, её переплетала. И так оказалось гораздо лучше, правда, первый месяц она боялась, что заведутся вши. Откуда заведутся? Ну… от грязи! Вши заводятся не от грязи, а от вшей-родителей. Да я знаю! Ну так что? Ну ничего… а вдруг возьмут и заведутся?! Ну тогда помой голову и успокойся. Нет уж, хватит с меня, сам мой, и так далее, но вши всё не заводились, и она постепенно успокоилась.
