Для всех нормальных людей день близился к концу. Явно ощущалось приближение праздника: на лестнице появились окурки относительно хороших сигарет и мандариновая кожура, многие комнаты опустели, а из других громче обычного доносилась музыка. На втором этаже около электрощита студент Коровин чинил ток. Он выворачивал все пробки по очереди, а издалека кричали: «Нету-у! И сейчас нету!»
На улице оказалось так морозно, что у Ларисы захватило дух, а уже через несколько секунд защипало нос. Под её осенними (зато модными!) сапогами снег скрипел так здорово, что она понесла с места в карьер, сообразив, что сапоги недолго сохранят тепло. По небу пролетела одна-единственная ворона. Торопливые прохожие закрывали варежками свои разные носы, и все варежки были белым-белы от инея, а кусты, под которыми притаился канализационный люк, казались снежными кораллами.
Дважды поскользнувшись, Лариса подбежала к автобусной остановке. Толпа волновалась, как море, и каждый думал о том, что ему нужно ехать на автобусе. Лариса попрыгивала на одной ноге и растирала ухи и нос. Подошёл и первый автобус, но такой ужасно толстый, что влезать она и не пыталась. Автобус вместил в себя от силы пассажира два и отъехал, медленно стряхивая излишних людей, цепляющихся за разные его части. Начало смеркаться, и некоторые автомобили зажгли фары.
Откуда ни возьмись возник ещё один автобус. Лихо набирая скорость, он пронёсся мимо остановки и, внезапно остановившись метров через тридцать, несмело открыл одну переднюю дверь. Толпа ахнула и рванула вперёд. Хрустнуло под сапогом какое-то стекло, и, поскользнувшись, Лариса упала.
Быстро спрятав руки под себя, она вскочила на корточки, но сразу же была сбита вновь.
— Дураки, что ли?! — громко удивилась она и, встав на колени, опёрлась руками о лёд, выбирая удачный момент для броска вверх. Перед глазами мельтешили валенки, возле ладони вдавились в лёд чьи-то раздавленные очки. Когда она вскочила, автобус ещё не отъехал. У его двери образовалась давка, похожая на вибрирующий вокруг улья рой медведев. Увидев, что автобус увяз в толпе и не может двигаться, вся остановка с новой силой бросилась на штурм.
Внезапно совсем рядом послышалось отчаянное оханье и причитание. Лариса оглянулась — какая-то хармсовая старуха, сбитая с ног, пыталась встать, но от каждого толчка снова летела на четвереньки. Ей бы следовало пока подобрать под себя конечности и притаиться, а она дура. Тут же какой-то зубастый дядька запнулся о старухин валенок, оступился и с размаху впечатал тяжёлый сапог в зелёную бабкинскую варежку. Не в смысле рот, а в настоящую варежку, на руке.
Лариса болезненно сморщилась, боясь услышать тихий отвратительный хруст, который она очень знала, но ничего такого не услышала из-за рёва толпы и шума машин. А ведь он был, хруст-то, не мог не быть. Старуха тонко закричала. Зубастый дядька промчался вперёд. Автобус тронулся, люди отхлынули, бабка сидела на грязноватом льду и жалобно выла, выставив руку перед собственным лицом. Оно сжалось в кулачок, а обтянутый тёмной кожей оттопыренный подбородок, столь выдающийся, что слёзы капали прямо на него, противно дрожал.
Быстро образовался круг любопытных. Никто не смеялся. Не только добрая, но и находчивая, Лариса догадалась помочь старухе встать.
Несколько человек сразу захлопотали вокруг жертвы. Кто-то сдёрнул зелёную варежку, и тут же нечаянно её потерял, а бабкино запястье на глазах распухало, наливаясь синюшным соком.
Лариса не стала досматривать — слишком тесно стало от сочувствующих, они толкались, а ей такая травма — фигня просто. Она не таких насмотрелась. Например, летом приходит в травмпункт бомжиха. Ещё не очень старая, то есть в полном расцвете сил, крепкая такая бабёшечка, загорелая, обдутая всеми ветрами, но страшно смущена тем самым, что она бомжиха со всеми возможными в этом состоянии наворотами. Тем более со страшного похмелья. Очи держит долу, между делом нюхает, не сильно ли она подванивает, а тем временем имеется открытый перелом большой берцовой кости. Зрелище торчащих костных обломков — ужасное, для немедика едва ли выносимое. Сама пациентка, кстати, не медик, поэтому для неё зрелище было невыносимо. Она плакала, дрожала крупной дрожью и все дела. А Ларисе — хоть бы хны!
И нечего тут смеяться! Потому что впечатлительным людям чужое не лучше своего. Вот у них в группе одна впечатлительная девочка потеряла сознание при виде снятия операционных швов, а пациент ничего такого не потерял, хотя больно было именно ему. И не то чтобы он был какой-нибудь героический атаман, наоборот — худенький и лысенький, и страшно скулил и сучил ножками, пока хирург вытягивал из полузасохшего шва окровавленные нитки. А девочка на это смотрела, смотрела, потом побледнела, застонала и — хлоп на кафель. Хирург уложил её на кушетку, дал нюхнуть аммиака, а уж потом вернулся к больному и снова стал тянуть из него жилы.
Так что какое-то там запястье у старухи — фигня просто. Лариса только вообразила скользкую дорогу в травмпункт, причём визовский, стужу, не унимающую боли, и резкий окрик хирурга: «Ну разогни, кому говорят! Разогни, неправильно срастётся, ну!»
Но, впрочем, это происходило уже в автобусе, где Ларису неловко прижало к поручню поясницей, почти на излом. Рядом дышал густым алкоголем прямо в ухо симпатичный, несмотря на прыщавость, юноша в собачьей шапке. Его партизанская рука двигалась, а дыхание прерывалось. Ощутив робкое прикосновение к бёдрам, Лариса ловко двинула тазом в сторону соседа и ощутила крепость толчка, пришедшегося как раз. Юноша подавился и стал беспокойно переступать с ноги на ногу. Автобус шёл в центр.
Колготок, за которыми, она, собственно, и ездила (просто это плохая примета — говорить куда, а то не получится), Лариса не купила. Попалась на глаза эта противная пластиночка, то есть она не противная, а замечательная, только из-за неё не осталось денег.
Лариса стояла в комнате спиной к батарее, прижав одну ногу к её горячим облупленным рёбрам. Комната, тускло освещённая слабой лампочкой на потолке, была чиста и пуста, на столе лежала записочка, желавшая ей хорошо встретить праздник и забрать в 39-й комнате Наташкины конспекты для Минзифы, потому что она будет рожать и хочет до этого сдать хоть часть экзаменов.
Когда сквозь дырочку в капроне стало жечь пятку, Лариса попыталась отойти от батареи, но не тут-то было, потому что пятка успела как-то застрять между рёбрами батареи, и она долго её вынимала разными обманными движениями ноги и успела обжечься. Подпрыгивая на одной ножке, стала расстёгивать кнопки на пальто ещё плохо гнущимися пальцами.
До ночи было долго. Подружки разъехались. Новая пластинка радовала только отчасти — проигрывателя-то нету, а читать надписи скоро надоест, и всё равно будешь весь вечер слушать «Ласковый май» из-за стены, вот тебе и весь вечер трудного дня.
Лариса вздохнула и стала раздеваться дальше. На глаза ей попалось зеркало, откуда глянула черноглазая красотка с пылающими щеками. «Славная! — подумала она. — Снять лифак, что ль?» Сняв и убедившись, что с голыми-то сисечками ещё в сто раз красивее, она услышала, что дверь открылась.
На пороге стоял длинновязый студент Смычков и, быстро расплываясь в улыбке, спросил:
— К вам можно?
Лариса повернулась к нему спиной и, прикрыв млечные железы руками, ответила:
— Выйди вон, скотина.
Студент Смычков шумно плюхнулся на пол и, вытянув длинные ноги в разваливающихся тапочках, промурлыкал:
— Лариса, ведь ты сестрёнка мне, Оленька! И как же ты меня не любишь, не жалеешь?
— Серёженька, я тебя очень люблю и особенно очень жалею, но выйди из комнаты, а? Видишь, тут голая женщина… — сказала Лариса, глядя в чёрное окно, за которым прожекторы стадиона не могли развеять морозного тумана.
— Я мэн крутой, я круче всех мужчин! — заметил Смычков и зажёг окурок папиросы.
— Да уберёшься ты или нет?! — вспылила Лариса и, отняв руки от груди, подняла с пола тяжеленный второй том анатомического атласа Синельникова и угрозила им Смычкову, замахнувшись с намерением опустить на вражескую голову. Глаза её вспыхнули неземным светом, а тяжёлые круглые украшения всех женщин чарующе качнулись перед носом Смычкова. Он вскочил на ноги и, выбежав за дверь, со стуком её захлопнул.
