Для устройства своих дел, по поводу новых обстоятельств жизни, я сначала взял отпуск, а потом вышел в отставку с намерением переменить род службы, потому что по взаимной привязанности Елены Павловны и ее бабки друг к другу, они поставили мне непременным условием, при нашей женитьбе, чтобы я приискал себе должность или в Киеве или где-либо по близости, куда бы и бабушка могла переселиться для общего с нами сожительства. Это так и сделалось. Осенью того же года я возвратился в Ржищев, где и оставался до начала 1814 года. В этом году, 11-го января родилась у меня старшая дочь Елена, — будущая М-me Ган. Нет надобности говорить, что все это время я провел очень приятно, за исключением нескольких дней, которые проболел воспалением в горле. Этой болезни я подвергался часто в моей молодости; никакие медицинские средства не предотвращали периодического возвращения ее по два раза в год, и так продолжалось до двадцатых годов, когда я излечился от нее странным способом, но, по крайней мере для меня, почти по полувековому опыту, совершенно верным. Тогда уже, я проживал в Екатеринославе; знакомый мне, служивший там же, директор казенной суконной фабрики статский советник Адлерберг посетил меня однажды, когда я страдал этою болезнью. Он присоветовал мне, как симпатическое против нее средство, носить на шее, никогда не снимая черную саржевую ленточку. Я сделал это, и вот, уже тридцать пять лет с тех нор я ни разу более не подвергался этому недугу. В 1814 и 1815 годах, во время моего проживания в Ржищеве, я довольно часто ездил в Киев, где, через бабушку и жену мою, познакомился с несколькими хорошими их приятелями, как-то: генералами Бегичевым, Сутгофом и проч. У первого я иногда встречал нашего известного партизана Дениса Васильевича Давыдова и с любопытством слушал его энергичные рассказы о военных событиях за последние четыре года: у Сутгофа я любовался сыном его, прекрасным двенадцатилетним мальчиком, подававшим много надежды и попавшим, впоследствии, в декабристы. Мне пришлось вновь увидеть его через сорок пять лет на Кавказе, уже седого старика в чине подпоручика. В начале 1814-го года наступила пора, когда уже следовало подумать, как-бы устроить себя на должности сообразно желанию жены и бабушки. По общему нашему совету, мы решили, чтобы мне для этого отправиться в Петербург, куда в феврале месяце я и поехал. Мена снабдили большим числом рекомендательных инеем к вельможам и сильным в Петербургском мире лицам, между коими многим родственникам и старым знакомым бабушки и отца жены моей; преимущественно же к близкому родственнику тестя моего, покойному фельдмаршалу князю Николаю Ивановичу Салтыкову, — в то время председателю Государственного Совета. Мне было тогда всего двадцать четыре года, я был не более как в чине титулярного советника, опытности имел мало, денег еще меньше, и потому, не взирая на благосклонные приемы князя Салтыкова, трех сыновей его, и некоторых других вельмож, прожил в Петербурге четыре месяца почти безуспешно. Должности в Киеве не представлялось. Сын покойного фельдмаршала, князь Александр Николаевич, бывший уже в то время членом Государственного Совета и сенатором, сказал мне однажды, что у тогдашних министров, скорее может добиться определения к должности какой-либо негодяи посредством рекомендации камердинера его, через подкуп, нежели порядочный человек по рекомендации отца его, князя Николая Ивановича Салтыкова. Но тогдашний министр полиции, Вязмитинов, желал однако же исполнить рекомендацию князя Николая Ивановича обо мне. Он и сам хорошо знал бабушку и деда жены моей. Покойный генерал де-Бандре находился при фельдмаршале князе Захаре Григорьевиче Чернышеве в то же время, когда Вязмитинов состоял при нем генеральс-адъютантом. Вязмитинов предложил мне место асессора в Нижегородском губернском правлении. Служба этого рода для меня была совершенно новая, место незавидное и не по характеру моему; жалованье малое, всего 600 рублей ассигнациями, и вообще о гражданской службе я почти понятия не имел. Но делать было нечего, проживаться более в Петербурге уже не приходилось, а между тем, служба в Нижнем представляла мне случай познакомиться с отцом жены моей, с другою бабкою ее, княгиней Анастасией Ивановной Долгорукой, и прочими родными, по недальнему расстоянию от Пензы. Поэтому я и решился принять это предложение на первое время. В четырехмесячную бытность мою в Петербурге я познакомился с несколькими хорошими людьми, как-то: Ячевским, коллежским советником и киевским помещиком, служившим в иностранной коллегии; Анастасьевичем, — посредственным литератором, но приятным и добрым человеком, — и некоторыми другими, дружеские связи и переписка с коими продолжалась до самой их смерти. По определении меня на службу в Нижний, я возвратился в июне месяце в Ржищево. Грустно было и жене моей и бабушке ее разлучаться и разъехаться в первый раз в жизни на довольно далекое расстояние, но мы решили, что это мера временная, что я постоянно буду иметь в виду стараться о перемещении меня на службу в Киев или поблизости его. В июле месяце мы отправились, в сопровождении бабушки нашей до Могилева белорусского, где брат бабушки, Вилиям Иванович Бриземан-фон-Неттиг, генерал-майор, был окружным начальником внутренней стражи. Мы ехали на долгих и имели разные перепутья у старых знакомых бабушки, из которых самое замечательное наше посещение было в местечке Чичерске, у крестной матери жены моей, фельдмаршальши и статс-дамы графини Анны Родионовны Чернышевой, известной своими оригинальными причудами и странным образом жизни. После смерти мужа, она жила тридцать лет в совершенном затворничестве, в одной комнате, в которой была устроена и ее церковь; день она обращала в ночь, а ночь в день и, кроме самых близких знакомых, никого не принимала. Бабушка и жена моя гостили у нее в доме, а мне в это время на квартиру приносили обеды и ужины[15]. Погостив в Могилеве у доброго старика Бриземана, принявшего нас с отличным радушием, недели две, мы расстались с бабушкой, и я с женою и маленькою дочерью отправились в дальнейший путь. Путь этот пролегал на Москву, следовательно, чрез все места, разоренные неприятелем за два года пред тем. Все города и селения были почти еще в том же виде как и тотчас после нашествия. Грустно было смотреть на следы разорения: почти все города. Гжатск, Вязьма, Дорогобуж и проч. и селения представляли кучу развалин, и нищета в деревнях была повсеместная. На поле Бородинского боя жена моя собрала своеручно несколько пуль, которые, кажется, и теперь хранятся у нас. В Москве мы пробыли несколько дней и провели приятно время у брата моего Петра, служившего членом в Московской удельной конторе. Он с женою оставался во все время нашествия неприятеля в Москве и они рассказывали нам многое о событиях этого печального времени. Брат мой, с семейством, успел тогда, по какой-то протекции, найти себе убежище в воспитательном доме, который, как известно, был огражден Наполеоном от вторжения войск, и только закупоренные там безвыходно могли быть безопасны. Однажды брат мой вышел за ворота, чтобы подышать свежим воздухом; мимошедший французский солдат пристал к нему, схватил его за руку и принялся снимать у него с пальца венчальное кольцо, а так как оно туго сидело на пальце, то он едва не отсек ему ножом пальца. Брат с трудом от него отбился и поскорее убрался к себе в воспитательный дом. Нам показывали Москву, возили по замечательнейшим окрестностям; а сама же Москва, за исключением соборов, монастырей и нескольких оправленных зданий, также представляла несметную груду развалин. Между прочим, брат мой возил нас в село Коломенское, где жили удельные крестьяне и показывал нам огромные чаны, в которых обыкновенно крестьяне квасили капусту на продажу в Москву. В 1812 году, при неприятельском погроме, они лишились этого дохода, по причине истребления капусты французами. В отмщение им за то, когда французы выходили, а русские команды еще не вступили, крестьяне вытащили из находившегося в Коломенском лазарете, несколько больных французов, бросили их в чаны и искрошили вместо капусты. Кровь так въелась в стенки и дно чанов, что следы ее еще были видны. вернуться Считаем небезынтересным поместить здесь любопытные сведения о графине Чернышевой, почерпнутые из записанных рассказов Елены Павловны Фадеевой. «Я ездила иногда к моей крестной матери, графине Анне Родионовне, в Киев и Чичерск с моей бабушкой (Еленой Ивановной Бандре-дю-Плессиг), которая была в большой дружбе с графинею и очень ею любима. В один из приездов в Чичерск мы застали там несколько гостей, в том числе г-жу Энгельгардт и Оленину. Графиня нам много рассказывала о своих семейных делах и обстоятельствах, и много было занимательного и даже замечательного в ее рассказах. Особенно меня заинтересовало странное событие с ее матерью г-жей Ведель. За год пред тем графиня ездила в первый раз в деревню своего отца (Тогда давно уже умершего. Генерал Ведель был губернатором, кажется, в Казани, в царствование Императрицы Елисаветы Петровны. Мать графини, г-жа Ведель, была урождена Пассек.), бывшею под управлением его старшего адъютанта. Она спросила, не осталось-ли после ее отца каких-нибудь бумаг и ей сказали, что сохранился один сундук со старыми бумагами, который она велела принести к себе и разобрала все, что в нем находилось. Все бумаги оказались совершенно сгнившими: одно только письмо, испорченное и погнившее в иных местах, настолько уцелело, что его можно было свободно прочитать. Письмо было от тётки ее княгини Софии Кантемир к отцу ее Веделю, с сообщением о смерти его жены, матери графини. Рассказывая нам это, графиня Анна Родионовна по обыкновению лежала в постели; достав из ящика стоявшего возле нее стола портфель, она вынула из него старое, пожелтевшее письмо и подала его мне, приказывая прочитать громко, как самой молодой из всех присутствующих. Мне было шестнадцать лет. Из содержания письма было видно, что г-жа Ведель была нездорова и поехала с своей сестрой, княгиней Кантемир, и детьми, двумя маленькими дочерьми, в Ахтырку на богомолье. Княгиня писала в этом письме, как они приехали, пошли в церковь, служили молебны, молились пред чудотворной иконой Божией Матери, и как, в первую же ночь по приезде, не помню во сне или наяву, г-же Ведель представилась в видении Богородица и сказала, чтобы она готовилась к смерти, что скоро, чрез несколько дней, она умрет и чтобы все деньги, которые при ней были, раздала бедным. Г-жа Ведель отвечала, что не быв очень богата, если раздаст все бедным, что же останется ее детям. Матерь Божия сказала: «не беспокойся о детях, я сама беру их под свой покров и внушу сильным мира сего иметь попечение о них». Г-жа Ведель тотчас же сообщила об этом видении сестре своей и в точности исполнила повеление свыше. Приготовилась христианским напутствием к кончине, раздала все свои деньги бедным, и хотя болезнь ее, по-видимому, не усилилась, но на четвертый день после видения она умерла. Этим заканчивалось письмо. Когда я его дочитала, графиня воскликнула: «Что-же, не исполнила ли Матерь Божия своего обещания!» И начала рассказывать нам свою историю: «Тетка моя, — говорила она, — по смерти матери, отвезла нас обратно к отцу. Спустя несколько времени после того, однажды ночью пришли разбудить меня (мне было не более десяти лет) и сестру мою, и позвали к отцу, который прислал звать нас к себе. Мы нашли его в постели. Он сидел чрезвычайно взволнованный и держал в руках икону Богородицы, которою благословил нас. А на следующий день, принял православие, — он был лютеранин. Поэтому, мы уверены, что в ту ночь с ним произошло что нибудь необыкновенное, и хотя он ничего не сказал, но был под влиянием особенного потрясения. Наверно ему было тоже видение, как и матери. Чрез два дня он поехал в Петербург и нас взял с собою. Там, отец представил нас Императрице, которая приняла нас очень благосклонно и была ко мне и сестре моей очень милостива, а вскоре затем он и умер. После смерти отца, мы остались при дворе, под покровительством Императрицы, и нас поместили во дворце, где мы и жили. Спустя несколько лет, когда мы уже стали взрослыми, начал за мною сильно ухаживать великий князь Петр Федорович (будущий Император Петр III-й), и так, что я была принуждена обратиться к Императрице с просьбою защитить меня. Государыня предложила мне выдать меня замуж за графа Захара Григорьевича Чернышева, сказав, впрочем, что он для меня стар и потому, быть может, я не соглашусь. Но я, не колеблясь, объявила, что готова исполнить приказание Государыни, лишь бы избавиться от преследований ее августейшего племянника. Тогда же я осмелилась попросить Императрицу и о сестре моей, которая могла подвергнуться таким же преследованиям. Добрая Государыня милостиво выслушала меня и, как истинная наша благодетельница, удостоила вникнуть в наше сиротское положение. Немного времени спустя, она выдала нас обеих замуж, меня за фельдмаршала графа Чернышева, а сестру мою за графа Панина. Вот какая судьба выпала нам в удел! И кто же мог так устроить вашу жизнь, как не пресвятая Богородица, по своему обещанию нашей матери, принявшая нас под свой святой покров». Так закончила свой рассказ графиня Анна Родионовна и слова ее мне памятны так же, как и она сама, как будто я ее слышала и видела сегодня, хотя после того прошло уже более пятидесяти лет. Графиня была крестной матерью Императора Александра Павловича и всегда пользовалась большими милостями при дворе. Когда великий князь Павел Петрович с супругой Марией Феодоровной ездили за границу под именем «comte et comtesse du Nord», нарочно заехали к Чернышевым, в их имение Чичерск (Чернышев был в то время Белорусским генерал-губернатором), и пробыли у них несколько дней. Чернышевы устраивали для них разные празднества и между прочим, спектакль, где главной актрисой была родственница графини Пассек, впоследствии Рахманова, известная своей странной жизнью в Киеве. Давали также одну феерическую пьесу с превращениями, и которой волшебница, мановением жезла, переменяет четыре времени года. Эту роль играла с большим успехом моя мать, которой было тогда двенадцать лет. Она была очень хороша собою и всем чрезвычайно понравилась. Пять лет спустя, она была уже замужем за отцом моим, князем Павлом Васильевичем Долгоруким и, приехав с ним в Петербург, представлялась великой княгине Марии Феодоровне, которая сейчас ее узнала и, обратясь к Великому Князю Павлу Петровичу, сказала: «узнаешь ли ты нашу маленькую фею, которая в Чичерске переменяла времена года?» И оба очень обласкали ее. Смерть графа Захара Григорьевича Чернышева произошла вследствие особенного случая. У графа на войне был пробит череп и заделан серебряной бляхою, уже с давних пор. Он ехал с женой из Белоруссии в Петербург и хотел заехать погостить и деревню к моему дедушке, Бандре-дю-Плесси, но так как это составляло крюк, то графиня уговорила ехать прямо, потому что спешила и Петербург по важным делам. Дорога в одном месте была выложена круглыми бревнами, от которых экипаж подвергался сильным толчкам, В карете, в верху, была приделана сетка (чтобы класть вещи), прикрепленная шрубами. Один из шрубов, вероятно от движения выдвинулся, при толчке стукнулся в голову графа, пробил серебряную бляху черепа и вонзился в мозг, что и было причиною немедленной смерти графа. По смерти мужа, графиня Анна Родионовна оставила совсем двор и большой свет, ездила по церквам и жила очень уединенно, но большей части в Чичерске, где у нее были заведены свои особенные порядки и даже была своя полиция и полицеймейстер. В последний мой приезд в Чичерск, она не принимала никого; в это время у нее гостила только генеральша Лидуховская, большая богомолка. Я приехала с мужем, бабушкой и полугодовой дочерью. Бабушка велела доложить, через полицеймейстера, о своем приезде, и графиня сейчас же прислала просить бабушку и меня с дочерью к себе, исключив моего мужа, которому вход был закрыт как мужчине. Графиня обедала в двенадцать часов ночи. Мы пошли к ней в шесть часов пополудни. Чтобы достигнуть до дома, в котором она жила, надобно было перейти чрез три двора. В первом находился караул из мужчин, а в остальных двух из женщин, и мужчины не смели туда показываться. Этот устав соблюдался тогда с большою строгостью и ни для кого не делалось исключений. Графиня приняла нас очень приветливо, радушно, как и всегда и, по-видимому, была очень довольна нашим посещением. Она лежала на софе; спинка софы была устроена так, что сверху, во всю длину софы, была сделана деревянная полоса, в роде полки, которая была вся уставлена, в ряд, маленькими образами одинаковой величины. Когда в комнату внесли мою маленькую дочь, графиня взяла ее на руки, сняла с полки один образок и благословила ее им. Обедали мы ровно в полночь, а беседами разговоры наши продолжались почти до утра. Бабушка моя рассказывала о своем житье-бытье, стала жаловаться на свое здоровье, и что начинает заметно слабеть и часто болеть. Графиня ей возразила: «Это от того, Елена Ивановна, что ты в молодости очень любила танцевать и целые ночи протанцовывала, так что, я помню, у тебя иногда ноги бывали в крови; а вот я не любила танцевать и не танцевала иначе как по указу Государыни, так вот, хоть десять лет и старше тебя, а смотри, как еще здорова и крепка». Она оставила вас ночевать у себя и на другой день никак не хотела отпустить; уговаривала погостить хоть с недельку. Мы едва могли убедить ее, что нам необходимо ехать. Графиня Чернышева непременно хотела, чтобы крестница ее, княжна Елена Павловна, была фрейлиной и постоянно на том настаивала. Она брала на себя тотчас же это устроить и, действительно, очень легко могла это сделать по своим близким связям и влиянию при дворе. Она постоянно твердила княжне: «скажи одно слово, — и ты будешь фрейлина». Но княжна, привыкшая к уединенной жизни, вдали от шумного света, пугалась этого предложения, решительно отказывалась и даже не хотела слышать о нем, чем старая графиня была крайне недовольна. |
