В июле я возобновил разъезды. Заезжал в некоторые новые места Волжского и Хвалынского уездов: нашел приятный, несколькодневный отдых у добрых, образованных помещиков: отставного генерала Остена, Закревского, князя Оболенского и Галицкого. Все они жили хорошо, с полным комфортом и удобствами порядочных людей. О них стоит сказать пару слов. Андреи Дмитриевич Закревский, совершенно светский, остроумный весельчак, провел большую часть жизни в Париже, где порасстроил свое значительное состояние. Одаренный необыкновенным, редким сценическим талантом, он приводил в восхищение всех своей игрой на домашних спектаклях, особенно в комических ролях, к которым очень шла его шарообразная, немного неуклюжая, но чрезвычайно подвижная фигура. В Париже ему тоже случалось отличаться на домашней сцене, и однажды его игра так пленила директора одного из Парижских театров (кажется «Variete»), что тот немедленно предложил ему поступить к нему на сцену, с жалованием в 30 тысяч франков в год; узнав, что Закревский богатый человек, директор взял с него слово, что в случае, если он когда нибудь разорится и будет нуждаться в деньгах, то непременно воспользуется его предложением. Закревский обещал, но, хотя отчасти подорвал свои средства веселыми развлечениями Парижской жизни, однако не до такой степени, чтобы променять звание русского дворянина и помещика на французского актера. Возвратясь в отечество, он засел в своей Саратовской деревне уже навсегда. Изредка он приезжал в Саратов по делам. Раз, в день именин моей жены, 21 мая, он приготовил ей сюрприз, составив у нас в доме маленький семейный театр. Он выбрал старую комедию князя Шаховского «Не любо, не слушай, лгать не мешай», себе взял роль старой тетушки Хандриной и, переодетый в женское платье, представил комическую старуху с таким неподражаемым совершенством, что наверно такая Хандрина никогда не являлась и на столичных сценах. Потом он играл еще с таким же успехом в благородном спектакле, устроенном Еленой Павловной в пользу детского приюта, основанного ею в Саратове, коего она была попечительницей, и, кажется, этим закончил свою сценическую деятельность, занявшись исключительно своим хозяйством и мистицизмом, к которому, в разрез с своей живой, веселой натурой, питал большое влечение.
Другой помещик, князь А. Н. Оболенский, был также большой оригинал во многих отношениях, хотя совсем в другом роде. Когда то он служил в военной службе, в колонновожатых, но давно уже поселился в деревне и под старость отличался своею ученостью и эксцентричностью. Он знал все на свете и если иногда не слишком много, то хоть немножко, вследствие чего его и называли в Саратове «ходячей энциклопедией». В числе прочего, он знал также и музыку и разыгрывал на фортепиано какие-то необыкновенные пьесы, для которых мало было двух рук, и потому он помогал им своим носом, довольно длинным, и тыкал им по клавишам весьма проворно.
Кроме того, он всегда занимался изобретением разных премудрых вещей, например, фабрикацией масла из тарантулов, как осветительного материала. Словом, он был чудак большой руки, что не мешало ему быть в то же время очень добродушным человеком и любезным, занимательным собеседником. Жена его, рожденная княжна Голицына, в молодости славилась красотой, а два его сына, прекрасные молодые люди, князья Сергей и Николай, большие приятели моего сына Ростислава, служили у меня к канцелярии.
Помещик Галицкий начал свою карьеру тем, что был камердинером у графа Несельроде, зачем управляющим его имениями в Саратовской губернии, и в продолжении этого времени, пробравшись в чиновничество при покровительстве своего патрона, сделался и сам владельцем пятисот душ, привел в отличное устройство и имение графа Несельроде и свое собственное. По крайней мере, его хозяйственные заведения, сад, дом, и самое довольство крестьян говорили в его пользу.
В сентябре я ездил в Волжск с ревизором по судебной части Цеймерном (нынешним сенатором). Это был единственный ревизор, знавший, как вести свое дело, и действовавший с благонамеренностью и строгим соображением всех местных обстоятельств. Он не скрывал погрешностей и беспорядков по ходу дел судебной части в Саратовской губернии, но вместе с тем и не приписывал их исключительно вине местной власти, а входил в дознание существенных тому причин. Поездка его со мною в Волжск была сопряжена с служебным делом; но мы воспользовались этим случаем, чтобы посмотреть на происходившее там в то же время торжество, но поводу освящения вновь построенной купцом Сапожниковым великолепной единоверческой церкви. Торжество продолжалось несколько дней и состояло из бесконечно продолжительных духовных церемоний, сменявшихся такими же продолжительными многоблюдными обедами у Сапожникова.
В октябре я объезжал Аткарский и Балашевский уезды. Видел житье-бытье и мелкопоместных помещиков и крупных бар, как, например, Абазы, князя Лобанова и других; также побывал вновь в Зубриловке и Надеждине. Любовался живописными местами по Хопру, представляющими столько удобств для благосостояния жителей, если бы они были предприимчивее.
По возвращении в Саратов я должен был заняться исправлениями некоторых глупостей, сделанных новым вице-губернатором С…м. Прежнего вице-губернатора Оде-де-Сиона Перовский, скрепи сердце, нашелся вынужденным, согласно с моим желанием, удалить, не взирая на то, что Оде-де-Сион своими доносами имел для Перовского сердечную привлекательность. С…в же был первостатейный шарлатан, занимавшийся преимущественно сочинениями баснословных проектов, как например проектом проведения железной дороги от Петербурга, чрез Саратов, до озера Балкаши в Киргизской степи и т. д. А вместе с тем, при удобных случаях, оказался весьма нечист на руку. Его тоже скоро перевели в Архангельск.
Занятия мои по управлению губерниею продолжали тормозиться неприятностями из Петербурга и ябедничеством ревизоров, почти по всем частям управления. Меня лишили лучшего и благонамереннейшего чиновника, непременного члена приказа общественного призрения, Бера, — человека вполне порядочного, делового, с хорошим состоянием, который вступил в эту должность единственно по доброму расположению ко мне, для того чтобы поправить богоугодные заведения, находившиеся до тех пор в самом дурном состоянии. Он не понравился Середе тем, что не подличал перед ним, и потому Середа очернил его совершенно несправедливо. По отношению же ко мне самому, кроме беспрерывных подьяческих крючкотворств, Перовский доводил свою любезность до следующего образчика, одного из многих. В Волжске находилась военно-сиротская школа, которую ревизор, присылавшийся из военного министерства, нашел в самом наилучше устроенном состоянии; по его о том донесении, мне было объявлено за содействие к благоустройству школы Высочайшее благоволение. Это Перовского так раздосадовало, что он просил военного министра, чтобы впредь, помимо его, губернаторов к изъявлению им Высочайшего благоволения не представлять.
Обилие ревизоров в Саратове все умножалось и возрастало, Кроме Середы, их было еще двое от министерства внутренних дел, был от государственных имуществ, были и от других министерств, и даже по части разыскания древностей, и еще, и еще. Один только из них, Цеймерн, действовал прямодушию и добросовестно. Редко неделя проходила без неприятных запросов из Петербурга по их каверзам, и без необходимости заниматься объяснениями, которые ни к чему не служили при уверенности Перовского, что я — губернатор не по нем. Я сам охотно желал освободиться от этой должности, но хотел, по крайней мере, лично с ним объясниться, и потому повторил мою просьбу о дозволении мне прибыть в Петербург[70].
В феврале 1845 года я должен был снова съездить в Волжск по раскольническим делам, вследствие высочайшего поколения, чтобы уничтожить раскольническую церковь в этом городе, уже последнюю в губернии, что и было исполнено благополучно. Но, кажется, все эти меры действовали на уменьшение раскола немного.
Недавно я нашел в записках Храповицкого изречение Императрицы Екатерины II, что: «в продолжении шестидесяти лет все расколы исчезнут; коль скоро заведутся и утвердятся народные школы в России, то невежество истребится само собою, — тут насилия не надобно». Столь во многом прозорливая Императрица, в этом случае ошиблась; это было сказано в 1782 году, уже не шестьдесят, а восемьдесят лет тому назад; но раскол не только еще не исчез, а до настоящего царствования едва ли не удвоился. Народные школы завелись, но еще не утвердились; сверх того, я думаю, что одних школ мало к достижению этой цели. Нужно для сего нашему духовенству достигнуть той меры улучшения, которая потребна для того, чтобы народ уважал его и верил ему; а до этого еще и от нынешнего времени, при всех благоприятных обстоятельствах, вероятно пройдет доброе столетие, если не более. Но заключение Государыни, что насилия тут не надобно, — совершенно справедливо.
