Между тем, мороз усиливался с каждым часом, на пароходе (первобытного устройства) сделалось нестерпимо холодно; наступила ночь и необходимо было остаться ночевать на нем. На другой день, по совещании с хозяином, астраханским купцом, армянином Углевым, мы порешили, чтобы пароход со всеми нашими багажами и вещами оставался на месте, пока теплый ветер уничтожит лед, потому что в начале ноября Волга в тех местах никогда прочно не замерзает. Мы же сами, т. е. я с женою, двумя дочерьми и нашими дворовыми людьми, решились перейти на берег по льдинам, которые ночью, от возраставшего мороза, по-видимому плотно стянулись и закрепчали. Путь совершили довольно благополучно, хотя не совсем безопасно и с большими предосторожностями: тонкий лед трещал под нашими ногами, а местами и проламывался, но, по счастью, без особенных последствий; только двое из наших спутников, чиновник, находившийся при мне, и один из людей слегка подверглись холодному купанию. Добравшись до берега, мы все теплою молитвою поблагодарили Бога за наше спасение. Все прибрежные жители удивлялись нашей решимости.
Со мною был всего один экипаж, в котором я ехал с чиновником, предполагая в Черном Яру пересесть на пароход, и никак не предвидел, что нам всем придется продолжать путешествие сухим путем. В экипаже я с женою и детьми кое как поместился, а для остальных мы с трудом отыскали еще несколько повозок, и с большими препятствиями и затруднениями, при дурной погоде, приехали в Саратов 30-го ноября 1839 года.
Устройство и заботы по приезде на новое место, обзаведение домом, особенно ознакомление с ходом дел в палате государственных имуществ, занимали меня исключительно до нового 1840 года.
Я поступил на новую должность по случаю смерти первого управляющего Саратовскою Палатою, Больвильера, фаворита Киселева, человека благонамеренного, но болезненного, смерть которого была ускорена многоделием и трудностью его нового положения. В этой трудности я скоро удостоверился собственным опытом. Губерния была тогда одною из обширнейших в России. Казенных крестьян в ней считалось до семи сот тысяч душ; казенных земель более семи миллионов десятин. Предшествовавшая администрация над ними была такова, что лучше было бы, если бы ее вовсе не было. Все чиновничество по этой части, сформированное при открытии нового управления, немногим чем отличалось от Астраханского. Больвильер старался устроить состав чиновников сколько возможно лучше, но выбирать так же, как и в Астрахани, было не из кого, кроме как из приказных дельцов. Впрочем, Саратовская губерния представляла то одно преимущество, что по крайней мере на высшие места, как например окружных начальников, много являлось желающих из помещиков, по большей части разорившихся или мелкопоместных, и Больвильер действительно успел найти на эти должности несколько хороших, способных людей, но они составляли крайнее меньшинство. К многочисленности установленных новым министерством ведомостей, книг, и других срочных отчетностей, присовокуплялись с каждой почтою десятками новые учреждения, новые требования; все они имели надобность в новых изысканиях, в местных соображениях и, чтобы правильно и аккуратно пополнять их, невозможно было сделать иначе как заниматься всем этим мне самому. Вследствие того частые разъезды во все стороны губернии, стали неизбежною необходимостью.
Дела раскольничьи также составляли важный предмет для занятий и заботливости управляющего палатою. Саратовская губерния, а особенно Заволожье, были гнездом раскольничьих сект всех родов и оттенков. Не только министр, но и сам покойный Император Николай Павлович беспрестанно подтверждал о мероприятиях, которые хотя бы и не уничтожили, но по крайней мере предотвратили распространение раскола. Архиереем тогда в Саратове был преосвященный Иаков, старый мой знакомец по Екатеринославу, где находился одновременно со мною ректором семинарии. — человек почтенный и во всех отношениях достойный уважения, но несколько фанатик относительно раскольников, и тоже усиленно хлопотавший и настаивавший на том-же, — что совершенно понятно. У него часто собирались заседания по этому предмету, под названием: «совещательных комитетов», которые, вместе с исполнениями по совещаниям, также не мало отнимали времени. Разъезды мои во всех направлениях по губернии начались с февраля месяца и повторялись многократно до конца года. Они клонились преимущественно к Заволожским степям, обращавшим на себя особенное внимание правительства, по причине находившегося там обширного пространства незаселенных земель, предназначавшихся как для основания новых поселений, так и для разных заведений и для раздачи в пожалование. Тогда производилось специальное межевавание всех этих земель комиссиею под моим надзором и с особенным в этом деле моим соучастием.
Первый выезд мой был в города Волжск и Хвалынск, а оттуда в Заволожье и в Николаевский уезд. В Волжске я познакомился с богатейшими в Саратовской губернии купцами Сапожниковым и Кургановым, из коих первый был старообрядец в душе, под личиною единоверия, а второй, и душою и телом ярый фанатик, но опытный во всех проделках как угождать и склонять на свою сторону, в защиту своих единомышленников, все власти, и столичные, и губернские. Жили они оба барами; все губернаторы и приезжавшие из Петербурга чиновника находили у них великолепные приемы и разливное море шампанского. Затем я отправился в Заволожье, в Николаевский уезд, и между прочим посетил раскольнические Иргизские монастыри, столь прославленные в последнее время в нашей литературе[56]. В учреждениях и уставе их заключалось много оригинального и систематического, что объясняло довольно понятно, почему со времени основания их, в продолжение восьмидесяти лет, они вполне достигали своей цели. — быть средоточием, подпорою и орудием к распространению и утверждению раскола в России. Потом, выезды мои в различных направлениях по губернии, как по заволжской, так и по ногорной стороне, повторялись пять или шесть раз в течение года. Осенью я заезжал на Эльтонский соляной промысел и доезжал до крайних пределов губернии, т. е. до города Царева на Ахтубе, где меня очень интересовали остатки находившихся некогда по этой реке значительных татарских городков. Груды камней и кирпичей, — последние часто с затейливыми рисунками разноцветной финифтью — между которыми, в продолжение нескольких десятилетий, находили в большом количестве золотые и серебряные вещи и деньги, виднелись и тогда местами. Нельзя предполагать, чтобы эти массы разрушенных построек составляли развалины какого-нибудь города, в полном смысле этого слова: они скорее принадлежали к зимним кочевьям и торговым пунктам Золотой орды, где летом оставались только пришлые люди, сторожа и караульщики для охранения лавок и амбаров. Подобный пример можно найти и теперь у нынешних калмыцких князей: все они имеют в какой-нибудь части принадлежащей им степи дома, службы, хурулы, т. е. капища и лавки, содержимые русскими торговцами. Это не мешает им кочевать три четверти года, а поселению их оставаться все это время пустым. Остатки жилищ, хотя и не в таких огромных размерах, существовали еще в половине прошедшего столетия также в уезде Новоузенском, о чем упоминает Даллас в своем путешествии 1772 года. Близ же Царицына, в семнадцати верстах выше города, где теперь находится селение Нечетное, развалины сохранились довольно замечательные, с умневшими частями стен и кучами каменьев, осколков, разбитых кирпичей, где тоже попадались серебряные, золотые и другие очень интересные вещи, иногда художественной работы. Даллас полагает, что развалины близ Царева составляли род предместья главного татарского становья при Ахтубе, сообщение с которым облегчалось островом поперек Волги. Следы развалин заметны от устья Ахтубы, почти до самого Царицына. Вообще частые мои разъезды по Саратовской губернии скоро меня познакомили со всеми ее замечательностямн во всех подробностях.
В семейном отношении этот год принес мне большое утешение соединением снова, во всей полноте, разрозненной моей семьи. Приездом сына моего Ростислава, выпущенного, как выше сказало, из артиллерийского училища за маловажную шалость юнкером в батарею, находившуюся в Бендерах, — я был обязан начальнику артиллерии квартировавшей в Саратовской губернии, генерал-лейтенанту Арнольди он предложил мне перевести сына моего в конную батарею, стоявшую в Саратове, уверив меня при том, что Ростислав мало потеряет от высылки из училища, потому что ко времени, когда его сверстники будут кончать курс в училище, Арнольди представит его к производству в офицерский чин, для получения которого ему придется только съездить в Петербург, выдержать окончательный экзамен, и он будет офицером одновременно с своими товарищами. Конечно я с большим удовольствием и благодарностью согласился на это предложение, и Арнольди не замедлил его исполнить. Вскоре состоялся перевод, и сын мой приехал к нам в Саратов. Приехала к нам также погостить старшая дочь моя Елена, приезд коей сколько нас обрадовал, столько же и опечалил. Она была уже сильно отягощена недугом, который через два года свел ее в могилу.
