– Слушаюсь, – кивнул начальник Службы Безопасности.

Однако Данхар не спешил уходить; он встал, потер свои затекшие руки, и, сделав несколько шагов вперед, остановился перед принцем.

– Господин принц! – воскликнул он запальчиво и возмущенно. – Я требую объяснений! Что означает эта Ваша фраза? Что Вы имели в виду?

– Какая именно фраза? – вежливо поинтересовался принц.

– Вот эта, «жизненные пути неисповедимы…»

Принц пожал плечами.

– Всего лишь то, что жизнь всегда непредсказуема. Ничего более.

Лицо Президента исказила злобная гримаса.

– Ничего более? Как бы не так! Я не знаю, что Вы там затеяли, господин принц, но в любом случае это Вам дорого обойдется!

– Мы затеяли? – переспросил принц, делая ударение на слове «мы». – А что затеяли Вы, господин Данхар? Пожалуйста, объясните мне, потому что я вот уже несколько дней силюсь постичь, но не могу. Почему Вас не беспокоят двадцать миллиардов смертей? Потому что они случатся далеко? Потому, что Вы этого не увидите? Не испытаете ужаса от этого зрелища? Потому, что Ваш личный комфорт не будет нарушен? Почему?

Глаза господина Данхара налились кровью.

– Как же вы все осточертели мне с этими вопросами! Извольте, я отвечу! Да, именно поэтому! Потому, что мне нет до них никакого дела! Потому, что мои собственные проблемы для меня важнее, чем их смерть! Потому, что я считаю людей самыми бесполезными, бессмысленными, никчемными существами на свете! И мне безразлично, сколько их где-то там погибнет – пять, десять, двадцать миллиардов… И это ни на секунду не нарушит моего личного комфорта!

Все присутствующие замерли потрясенно; Рагунда оторопело выдохнул:

– Мерзавец…

– Нет, господин Рагунда, – усмехнулся принц. – Он не мерзавец. Он просто несчастный.

Данхар вздрогнул. До боли знакомые слова словно пронзили его насквозь. Черные глаза принца были совсем не похожи на синие, цвета безоблачного, знойного июльского неба глаза Гираны; но на мгновение он словно бы ощутил присутствие покойной жены…

– Просто несчастный, – повторил принц. – Он просто не способен любить. Вы знаете, господин Данхар, что такое черная дыра? Так вот, настоящая черная дыра – это Ваша ненависть к людям. Уничтожающая все вокруг себя…

Он еще раз печально усмехнулся, развернулся и направился к выходу. За ним потянулись и остальные. Нуранда, брезгливо глядя на вергийца, подозвал двух сотрудников и отдал приказ о сопровождении.

Вернувшись во дворец, в собственную гостиную, Рилонда включил телевизор: как и следовало ожидать, все каналы показывали его самого. Журналистские «летуны» сработали добросовестно, и теперь разыгравшаяся в Корпусе Госсовета драма препарировалась в новостях со всех возможных ракурсов, до мельчайших подробностей.

Он налил себе маньяри и уселся на диван, чувствуя усталость и опустошение. За окном уже вечерело. День действительно выдался трудным…

– Сынок, ты у себя? – в приоткрытую дверь заглянул король.

– Да, пап, заходи, – пригласил Рилонда.

Гаренда вошел, и, сев рядом с сыном, кивнул на телевизор:

– Смотришь?

– Да так, для фона…

Король улыбнулся.

– Ты был великолепен. Смело, решительно, мудро разобрался с такой каверзной ситуацией! То, как ты действовал, достойно восхищения. Я тобой горжусь! Твои высказывания о репутации атонцев, о черной дыре цитирует вся планета. В интернете сотни тысяч откликов. Поздравляю с очередным успехом, сынок.

Рилонда вздохнул.

– Спасибо, пап. Мне очень приятно, что ты мной гордишься.

Король внимательно посмотрел на него.

– Почему тогда такой хмурый? А, понимаю… Беспокоишься за Гелу и друзей? Но ведь ты прекрасно все подготовил. За сутки организовал сложнейшую операцию, предусмотрел все до мелочей, вплоть до нейтрализатора… Я уверен, все пройдет гладко.

Рилонда опустил голову.

– Мне плохо, пап. Мне очень плохо… Что бы я ни делал, на что бы ни отвлекался, мои мысли – только о Геле. Ведь я не знаю даже, жива ли она. А если жива… – он запнулся, – моя ли она.

– Ты сомневаешься в ней? – тихо спросил король.

– В ней – нет. Я знаю, она любит меня. А вот в нем… Вообще-то Веланда – хороший человек, более того – он мой друг, и я очень дорожу нашей дружбой… Но любовь… Она все путает, она не слушается разума, она воспламеняет, она открывает в людях такое, о чем они и сами не подозревают… Поэтому я, даже зная Веланду, не могу прогнозировать, как он поведет себя, оставшись с Гелой наедине в пустом корабле… А самое невыносимое, что я лишен возможности как-то повлиять на события…

Король нахмурился.

– Да если он посмеет хоть пальцем ее тронуть… Я ему тут устрою такое… Не посмотрю, что гений.

Рилонда грустно улыбнулся.

– Да разве дело в наказании, папа…

– Но мне тяжело смотреть, как ты страдаешь.

– Хорошо, я постараюсь настроиться пооптимистичнее… И спасибо тебе за поддержку.

Когда король ушел, Рилонда вышел на балкон. На королевский сад осторожно, крадучись, спускалась ночь; небо постепенно темнело, словно невидимый художник проводил по нему широкой кистью, накладывая мазок за мазком; затем пейзажист аккуратно нанес на свой гигантский холст золотисто-алые точки звезд. Принц вспомнил, как накануне отлета экспедиции на Декстру, поздним вечером, вот также стояли они на балконе с Гелой, обнявшись, смотрели друг другу в глаза и не могли наглядеться, а сердце его мучительно стонало и плакало от предстоящей разлуки.

– Пожалуйста, береги себя, – попросил ее он. – Дальний путь в космосе, совершенно незнакомая планета… Опасности могут быть на каждом шагу. А твоя страсть к исследованиям… Она слишком кипучая… А я ведь не смогу без тебя жить. Пообещай мне быть осмотрительной и благоразумной. Пообещай…

Она улыбнулась.

– Я понимаю, что ты будешь тревожиться за меня… Поэтому обещаю быть осмотрительной и благоразумной… И поумерить кипучую страсть… А еще я хочу, чтобы ты знал, был уверен: я никогда не сделаю тебе больно.

Пронзительная нежность охватила его.

– Я тоже, – прошептал он.

И вспоминая об этом, он вдруг ощутил нечто странное: словно какая-то фантастическая, волшебная связующая нить протянулась между ним и ней сквозь миллионы парсеков, сквозь атомарные облака и межзвездную пыль, и он отчетливо понял, что вот сейчас, именно в эти мгновения ей там, вдали, очень больно и очень плохо…

И, отчаянно вглядываясь в темное небо, он воскликнул так, словно она могла его слышать:

– Пожалуйста, живи! Только живи! Сердце мое… Жизнь моя… Да хранит тебя любовь моя!

И долго-долго еще вполголоса твердил, как заклинание:

– Да хранит тебя любовь моя…

Наступил день прилета на Ном. С самого утра Алан пребывал в напряжении: казалось, в его теле туго натянуты каждая мышца, каждый нерв. Друзья тоже были «на взводе»: Айзук за завтраком нервно барабанила пальцами по столу, Дайо успел шепнуть, что постарается не отходить от Хадкора.

После обеда Алан заметил, что первый пилот проявляет явные признаки беспокойства. Он то и дело подходил к иллюминатору и недоуменно вглядывался вдаль. Наконец, пробормотав: «Ничего не понимаю», и, бросив Алану: «Сейчас вернусь», вышел из рубки.

Дайо сидел вместе с Хадкором в его кабинете, под предлогом неотложной необходимости обсуждения «прогнозов развития вергийско-атонских дипломатических отношений с учетом перспективы скорого установления вергийского контроля над всей территорией Декстры», когда в дверь постучали, и после разрешения Хадкора в кабинет вбежал господин Вурхон – в состоянии полнейшей ажитации.

– Господин Хадкор! Господин Хадкор! – пилот почти задыхался. – Я не понимаю, что происходит, но мне кажется… Что мы приближаемся к Ному! Мы летим не на Декстру… Я пятнадцать лет водил пассажирские лайнеры по маршруту Верга – Ном, и все близлежащие к Ному звездные системы знаю, как свои пять пальцев… Мне знакома здесь каждая планета, каждый астероид! Так вот, через два с половиной часа мы прибудем на Ном!