-- Ведь ты закованный?

   -- Разумеется, благородный господин, -- отозвался тот и медленно, с трудом поднялся на ноги: одна нога его не гнулась в колене. -- Вам нужна какая-то помощь, господин?

   -- Нет... нет, -- несколько растерянно ответил Кандиано и вновь оглянулся. -- Мне просто хотелось посмотреть, как вы живете здесь.

   -- Мы хорошо живем, благородный господин.

   Кандиано недоверчиво прищурился.

   -- У нас есть работа, за которую нам платят деньги, -- добавил старик. -- Нам есть на что купить еды. Если вы хотите увидеть, как плохо живут люди, поезжайте дальше, в ту сторону: туда умирать уходят те, кто не может работать.

   Помедлив, Кандиано исполнил его совет и направил лошадь в указанной стороне.

   Странное, мерзкое чувство одолевало его. Пустые слова Камбьянико отяжелели, налились свинцом: глупец и сам не знал, насколько он прав. Нищета и отупение: вот были главные признаки квартала закованных. Он почти боялся того, что ждало его впереди.

   Дома понемногу становились еще плоше, начали попадаться совершенно развалившиеся. Улица опустела. Кто-то лежал, завернувшись в драное одеяло, прямо на ледяной земле под забором; Кандиано нерешительно приблизился и окликнул:

   -- Эй!

   Никакой реакции не последовало. Тревога охватила его: сам не понимая, что делает, он спешился и осторожно подошел, склонился, заглядывая за хлопавший на ветру край.

   Лицо, обнаружившееся там, совершенно посинело и было неподвижно.

   Он негромко воскликнул, сам не слышав собственного голоса, отшатнулся. Внутри все похолодело: перед ним был труп человека, замерзшего насмерть. Не в силах отвести взгляд, Кандиано пятился, пока не врезался спиной в теплый бок лошади, та всхрапнула и тряхнула головой. Паника охватила его, он не соображал в те моменты, что происходит, и только подумал, что нужно кому-то немедленно сообщить об этом, кого-то известить...

   Схватив лошадь под уздцы, он пошел быстрым шагом дальше по улице, взгляд его отчаянно искал хоть одно живое существо.

   Нашел.

   Этот человек был определенно жив: он сидел, точно так же завернувшись в тряпье, кусок рваной рубахи закрывал его голову, оставляя на виду лишь густо заросший щетиной подбородок. Перед ним была навалена небольшая кучка обломанных веток и какой-то рухляди, и закованный ожесточенно чиркал зажигалкой, видимо, пытаясь высечь искру и разжечь огонь, но зажигалка, наверно, была сломана и только бесполезно щелкала.

   Услышав цоканье лошадиных копыт, сидевший поднял голову, но не встал.

   -- Что делает здесь благородный господин? -- сиплым голосом спросил он. -- Вы заблудились?

   -- Я... -- Кандиано осекся; только теперь холод снова начал добираться до него, и горевшие виски остыли. -- Там... лежит труп.

   -- Ну и пусть себе лежит, -- отозвался закованный. -- До весны ничего с ним не сделается, разве погрызут собаки. Весной, когда начнет вонять, люди выкинут его, а может, и меня вместе с ним.

   Кандиано приходил в себя; неожиданно для закованного приблизился и коротким решительным движением сорвал рубаху с его головы. Черные, как угли, глаза уставились на него.

   -- Ты совсем молод, -- произнес Кандиано. -- Мне сказали, в этом квартале живут только те, кто не может работать. Разве ты не можешь работать?

   -- Меня выгнали отовсюду, куда я приходил, -- осклабился тот. -- За дурной нрав. Сказали, я слишком драчлив. У меня нет работы, и я пришел сюда умирать, благородный господин. Указать вам дорогу отсюда?

   Слова его были будто бы вежливы, но в то же время их смысл оставался двойным; Кандиано выпрямился и коротко усмехнулся, хоть все еще был бледен, наверное.

   -- И что, нет никого, кто помог бы тебе? Твоя семья?

   -- У меня нет семьи, благородный господин.

   -- Встань, -- приказал Кандиано.

   Закованный послушался, хоть как-то с ленцой, медленно поднялся на ноги и оказался одного роста с Кандиано, который был сам высок. Он был худ, как скелет, грязен, и все-таки глаза его смотрели почти дерзко.

   -- Как тебя зовут? -- спросил Кандиано.

   -- Мераз, -- не сразу отозвался тот.

   -- Пойдешь со мной.

   В черных раскосых глазах закованного мелькнула настороженность.

   -- Будешь работать у меня, -- добавил Кандиано, который в тот миг опять принял молниеносное спонтанное решение.

   Мераз недоверчиво смотрел на него. Кандиано усмехнулся собственным мыслям; тяжелое, смутное чувство наконец оставило его, и он теперь совершенно точно знал, что он должен делать, более того: теперь он точно знал, каков высший смысл если не жизни целого человечества, то по крайней мере его собственной.

   ***

   Жизнь изменилась.

   Какой-то новый смысл, странный, непривычный, проник в его сознание; Черный не сразу понял, что это такое. Все вроде бы оставалось по-прежнему, он все так же копался в шлаке, однако под конец смены его охватывало ощущение ожидания. Чего он ждет?.. Он просто не задумывался, пока до него само собою не дошло, что он ждет появления Кэнги.

   У Аллалгара появился друг; это был первый друг его в жизни, первый после матери человек, который принимал в нем участие и улыбался ему. Кто-то считал его если не за равного себе, то хотя бы за достойного. Это чувство оказалось чрезвычайно важно для Черного, и он очень старался отблагодарить Кэнги, как умел. Выполнял каждое его слово, полагая, что этим демонстрирует свое уважение. Кэнги взялся учить Черного читать и писать, дал ему тетрадку; в тетради была плохая, серая бумага, легко рвавшаяся, если слишком сильно надавить карандашом, зато ее было много, целых восемьдесят листов. Черный берег дар, как зеницу ока, а когда Кэнги велел ему писать, он делал это очень осторожно, чтобы не порвать тонкие листочки.

   Всегда, когда у него было свободное время, Аллалгар отправлялся искать Кэнги, но не приближался к нему, а только наблюдал с расстояния; если Кэнги подзывал его, он подходил, если Кэнги был занят, он молча следил за своим единственным другом со стороны.

   До начала смены оставалось еще много времени, и Аллалгар, получивший вчера плату за два месяца, отправился в бакалею; он заметил, что Кэнги любит орехи, и приобрел целых два пакетика, хоть они стоили недешево. После этого он пошел обратно на сталелитейный: был почти уверен в том, что найдет Кэнги в одном из цехов.

   Он не ошибся, и Кэнги действительно стоял на мостике, освещенный багровым сиянием кипящего металла, а напротив него были еще четверо; они о чем-то негромко разговаривали.

   Они не видели Аллалгара, они были к нему спиной, а Кэнги, если и заметил, то не подал вида. Черный приблизился к ним на такое расстояние, что мог слышать их разговор.

   -- Если ты еще будешь смотреть на нее, пожалеешь, -- набычившись, говорил один из четверых рабочих, сложил руки на широкой груди. Каска блестела на его голове.

   -- Что ж такого в том, что я смотрю? -- спокойно спросил Кэнги. -- А она смотрит в ответ. А ты сейчас смотришь на меня, Таала. Может, я не хочу, чтобы ты смотрел на меня.

   -- Не увиливай, -- повысил голос другой рабочий. -- Сам прекрасно все понимаешь. Еще одна улыбочка...

   -- А ты чего заступаешься за чужую жену, Мескито? Небось сам имеешь на нее виды?

   -- Заткнись!

   -- Мы защищать честь товарища пришли!

   -- А, товарищ настолько смел, что без вас на меня не пойдет?

   -- Не зарывайся, -- глухо выдохнул один из них, а потом присовокупил к этому грязное ругательство. -- Если ты сейчас полетишь мордой вниз отсюда, никто о тебе жалеть не будет.

   -- Подозреваю, Комгай все же будет жалеть.

   -- Даже имя ее не произноси!..

   -- Что, я оскверняю ее просто звуком своего голоса?

   -- Так сам и напрашивается, -- произнес Таала, задирая рукава куртки.

   -- Ну сейчас мы наваляем тебе, отродье.

   -- А потом, когда я расшвыряю вас, побежите плакаться надзирателю? -- невозмутимо поинтересовался Кэнги; это окончательно вывело их из себя, и они с короткими криками бросились на него.