***
В те далекие дни, когда космический корабль опустился на поверхность Анвина, а сын бога уже умер, вернувшись к отцу, малочисленные поселенцы оказались на распутье; руководившего ими пророка не стало, и всем, на что они могли ориентироваться, были книги.
Дети Арлена однозначно истрактовали священное писание и объявили: необходимо уйти в степь, туда, где жизнь окажется непереносимо сложной, и с истовым рвением предаться медитациям и духовным практикам, завещанным им Арленом. И они действительно ушли к берегам мутной узкой реки, которую нарекли Атойятль. Они в самом деле испытывали страшную нужду и жили в нищете, пожертвовав всеми материальными благами, которые им могла даровать привезенная с собою техника. Не все могли решиться на столь трудный шаг, и оставшиеся на севере люди продолжали пользоваться техникой и сохранили все секреты ее создания.
Впоследствии, когда ясно стало, что ушедшие к берегам Атойятль были правы, когда они открыли в себе первые способности, дарованные богом-отцом, струсившие обитатели севера сами явились к ним, и тогдашние лидеры заключили вечный союз. С тех пор бездушные создавали свои машины, которые аристократы сочли необходимыми для развития человеческой цивилизации; это действительно было время компромисса, когда потомки Арлена признали полезность технологии. Однако все-таки на первом месте для них всегда была душа. Видя необыкновенные, даже чудесные способности своих собратьев, бездушные поклялись взять на себя заботу о них. Благая, высшая цель руководила ими: и бездушные, и аристократы одинаково желали эволюции человеческого общества и слияния с господом, каковое, по заветам Арлена, было смыслом существования.
Однако помнят ли теперь об этом аристократы? Бездушные для них превратились в бессловесных слуг, которые обязаны заботиться о них, просто потому, что так желает этого вселенная. И помнят ли бездушные, из своего прежнего состояния процветания опустившиеся до жестокой нищеты?..
Он поднял глаза к потолку, глубоко задумавшись. Книга лежала на его ладонях, раскрытая.
Как и ожидалось; идиот Камбьянико усвоил лишь лежавшую на поверхности идею, и то он принял ее только как свое знамя, на одних словах, вместо того чтобы впитать ее всем своим существом и начать воплощать в жизнь.
Но господин Контарини, конечно, был гораздо глубже этого.
Доминико Контарини был известный философ, написавший не один трактат, и Орсо Кандиано хорошо помнил, как во времена его юности в Тонгве повсюду повторяли его имя; однажды Кандиано даже довелось видеть его. Вообще говоря, Контарини был своенравный, даже в чем-то злой старик, никогда не стеснялся высказать окружающим все, что о них думает, и славился своей эксцентричностью. Ему все прощали: он был умен.
Несколько лет тому назад Контарини, которому уже перевалило за девяносто, публично заявил, что больше не напишет ни одной книги, и удалился в степь. Видимо, старик передумал, хоть это было довольно неожиданно, и нарушил данный им обет молчания.
И хорошо, подумалось Орсо Кандиано.
Камбьянико, очевидно, очень хотелось поделиться обретенной мудростью с уважаемым соседом, почувствовать себя хоть на момент в роли гуру-просветителя, оттого он принес эту книгу два дня тому назад, добрых полчаса распинался на ее счет, наконец заявил, что они с женой организовывают общество помощи закованным, и с жаром приглашал Кандиано присоединиться к ним; тот лишь пожимал плечами и с трудом сумел отговориться тем, что еще ведь не читал труда великого философа.
Но вот он прочел книгу, между тем жена Камбьянико уже обходила особняки Централа с визитами и всех без разбору приглашала присоединиться к их идиотскому обществу. Разумеется, в большинстве случаев реакция на ее приглашения была примерно такой же, как у самого Кандиано.
Эта профанация каким-то странным образом раздражала его; хотя он ничуть не считал себя рьяным последователем новых идей философа, все же Орсо Кандиано подумал про себя, "неплохо было бы в самом деле посетить квартал закованных, просто хотя бы для того, чтобы потом посмеяться как следует над Камбьянико".
Он еще размышлял сколько-то, по привычке развалившись в кресле в кабинете и опершись локтем о ручку. За окном понемногу становилось светлей: Кандиано любил вставать еще затемно и теперь тоже проснулся до рассвета, дочитывал труд Контарини. Он все еще сидел в задумчивости, когда дверь бесшумно открылась, и высокая дородная женщина мягко шагнула в кабинет.
-- Господин Кандиано, не изволите ли подать завтрак? -- спросила она. Он встрепенулся, поднял на нее взгляд.
-- ...Позже, -- сказал он. -- Ответь на один вопрос, Метцли. Довольна ли ты своей жизнью?
-- Конечно, -- удивилась женщина, почуяла неладное. -- Я что-то делаю не так, господин Кандиано?
-- Нет, нет. Мне просто интересно, как смотрят на мир бездушные. Ты хотела бы жить по-другому?
Женщина переступила с ноги на ногу, осторожно поправила фартук. Она была опрятно одета, черные волосы ее туго затянуты в узел на затылке, лицо у нее было очень смуглое, как у многих бездушных, глаза смотрели в сторону. Вопросы его встревожили ее, заставили думать, будто что-то все-таки неладно, будто он недоволен ею.
-- Кто из нас этого не хотел бы, господин Кандиано, -- наконец ответила она. -- Все люди мечтают о рае. Но наша жизнь неплоха и такой.
-- Понятно, -- вздохнул он. -- Что ж, можешь идти. Завтракать я не буду; хочу съездить в одно место.
Она коротко склонила голову и ушла.
Мысль, поначалу казавшаяся наполовину шуткой, вдруг оформилась в его голове в жесткое решение. Кандиано часто следовал подобным решениям, ощущая, что в эти моменты интуиция аристократа ведет его: что-то, отдаленно похожее на талант самого Наследника, -- такие сравнения нравились ему, -- и теперь он точно так же не стал противиться внезапно возникшему желанию.
Он не завтракал, собирался в полной рассеянности, велел оседлать для себя лошадь, и не прошло и часа, как знатный аристократ Орсо Кандиано, всеми уважаемый человек, пусть немного эксцентричный (а кто из них не был эксцентричен?), отправлялся в ему одному ведомую сторону.
Чистые широкие улицы Централа понемногу опускались: сам Централ находился на возвышенности, на крутобоком холме, подножие которого облепили домишки бездушных. Огражденный каменной стеной, Централ легко выпускал из себя людей и с трудом принимал; на воротах несли стражу часовые из числа бравых молодых аристократов, состоявших под командой приближенного к Наследнику Реньеро Зено. Они беспрепятственно пропустили одинокого всадника, не поинтересовавшись даже, с какой целью он направляется прочь из Централа.
И так Орсо Кандиано оказался в жилых кварталах бездушных.
Поначалу окружающие его дома ничуть не впечатлили его: они были значительно меньше, конечно, размерами и беднее на вид, однако никакой разрухи и нищеты, о какой твердил Камбьянико, заметно не было.
Лишь потом Кандиано осознал, что это был квартал прислуги: люди, жившие здесь, по утрам уходили на работу в Централ.
Кварталы закованных находились на самых окраинах Тонгвы, за пределами промышленной зоны, которую Кандиано миновал со сдерживаемым омерзением на лице, потому что на улицах отвратительно пахло гарью, многочисленные трубы заводов беспрестанно дымились, и с разных сторон доносились...
металлические
звуки. Но вот улица окончательно сузилась, длинные заборы иссякли, и его обступили собою крошечные кособокие домишки.
...Немногочисленные люди, находившиеся в тот момент на улице, с удивлением смотрели на богато одетого всадника, ехавшего шагом. Что бы здесь делать самому настоящему аристократу, да еще и в полном одиночестве? И он был уже явно не молод: обычно это юнцы ищут на свою голову приключений. В его волосах серебрилась седина.
Вот аристократ обратился к старику, сидевшему на лавке возле дома:
