Он купил два бутерброда сверх обычного, но есть их не стал, завернул в платок и сунул под полу куртки. Он сидел поодаль от остальных и ужинал, как всегда, быстро, а потом вышел из столовой так же стремительно, как и ел.

   Нина все еще стояла у входа. Она была высокой, -- одного с ним роста, -- и, может быть, показалась бы даже симпатичной, если отмыть грязь с ее лица. Она носила мешковатый комбинезон, скрадывавший ее фигуру, и завязывала длинные темные волосы в узел.

   Проходя мимо, Таггарт молча вынул бутерброды из-под полы куртки и буквально сунул их ей. Он ничего не сказал ей и хотел пойти себе дальше, будто ничего не случилось, но спустя пару минут обнаружил, что женщина идет за ним, прижимая завернутые в платок бутерброды к груди.

   Он обернулся, желая сказать ей, чтоб шла себе прочь, но она стояла за его спиной и смотрела на него черными глазами, похожими на глаза бездомной собаки.

   И он не смог ничего сказать, только пошел дальше. Нина все шла позади и следом за ним перешагнула порог его комнаты, где Таггарт, сердито фыркая, зажег тусклую лампочку и поставил чайник на электрическую плитку. Нина так и осталась стоять у двери, будто ожидая приглашения.

   -- Садись, -- почти сердито сказал он ей и кивнул на кровать, потому что в комнате был только один стул, на котором лежала вытащенная из сломавшейся машины схема. Нина села.

   Чай у него был привезен еще с Эйреана, но он усомнился в том, что женщина заподозрит что-то неладное в этом напитке, и налил ей его в оловянную чуть помятую кружку. Только когда он сунул ей кружку в руки и отошел, Нина принялась за еду. Таггарт опустился на корточки перед схемой и принялся рассматривать ее, хотя нормально работать в присутствии чужой женщины не смог бы, -- она отвлекала его, да и тусклый свет лампочки, впрочем, был далековато, надо было бы перенести стул со схемой поближе, но он не стал утруждать себя.

   Она ела жадно и недолго, однажды поперхнулась чаем и жалко кашляла, так что ему пришлось обернуться и похлопать ее между острыми лопатками. Наконец она собрала последние крошки с платка (признаться, тот был не идеально чистым) и поставила кружку на пол. Таггарт обернулся. Черные раскосые глаза взглянули на него снизу вверх, потом она быстро отвела их и принялась снимать комбинезон.

   -- Я не принуждаю тебя, -- негромко сказал он, заставив ее худые руки остановиться. Женщина склонила голову еще ниже, и на грудь ей упала длинная прядь темно-каштановых волос.

   -- Я некрасивая? -- тихо спросила она.

   Это заставило его посмотреть на нее. Она успела расстегнуть молнию комбинезона, и в раскрывшейся бреши показалась ее грудь, слишком белая в сравнении с лицом, на ее шее отчетливо проступала кость ключицы, а под кожей, спускаясь откуда-то с плеча, еле заметно билась синеватая жилка.

   -- Не в этом дело, -- мягче ответил Таггарт. -- Ты просто не обязана это делать.

   Но она, помедлив, продолжила раздеваться. Он вздохнул и не стал больше ей возражать.

   В комнате было прохладно, несмотря на постоянно работающий обогреватель, и кровать была слишком узка для двоих, от Нины пахло хлебом, и поначалу она больше напоминала собой ледышку, лишь потом немного отогрелась и осмелела. Под конец даже обняла его и впилась зубами в его шею, а зубы у нее оказались острые.

   Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и так и не потрудились погасить уныло покачивающуюся от сквозняка лампу. Нина сначала вытянулась в неудобной позе и не шевелилась, но потом с трудом, стукаясь локтями, повернулась и зарылась носом в его волосы. Таггарт остался, как был, и смотрел в грязный потолок. Где-то вдалеке было слышно гул моторов, мешающийся с завыванием ветра; на ночь глядя начиналась метель. Возникшее было тепло понемногу уходило.

   -- Ты и завтра пойдешь предлагать себя за кусок хлеба? -- негромко спросил он.

   -- Мне ничего больше не остается, -- ответила женщина. -- И мне еще повезло, что я могу это. Косоглазый Митан умер прошлой зимой с голода, когда по его вине сломался конвейер, а три зимы назад умерли даже двое.

   Он промолчал.

   -- Я могу снова прийти к тебе, -- немного оробело предложила она. Он ничего не сказал на это, и она добавила: -- Я могу убираться и чинить одежду.

   -- Почему ты такая рассеянная, Нина? -- вместо этого спросил он. -- Я видел, ты сегодня опять не заметила, что шарикоподшипник с трещиной.

   Она зарылась еще глубже, упершись носом в его поросшую щетиной щеку.

   -- Я ненавижу железо, -- прошептала она. -- Ненавижу эти маленькие мерзкие шарикоподшипники. Может быть, я могла бы лучше работать в полях. Или в столовой хотя бы. А ты взял бы меня себе, если бы я готовила и убиралась для тебя?

   -- Нет, -- сказал он. Она опять завозилась и повернула голову.

   -- Правильно, -- ответила Нина. -- Никому не нужен лишний рот.

   Таггарт вздохнул, по-прежнему не глядя на нее. Потом спросил:

   -- Чего ты боишься больше всего на свете?

   Она села в постели и посмотрела на него своими крупными глазами. Они были черными, как ночь, как две бездны, и круглые, будто ягоды. Выпуклый лоб ее тускло блестел на свету.

   -- Смерти, -- сказала Нина. -- Я боюсь, что эта ужасная машина, которая заставляет ленту конвейера двигаться, оживет и нападет на меня. Что она засосет меня в свое нутро и перемолет мне кости своими шестеренками.

   Он бездумно коснулся ее тонкого запястья и провел пальцем по металлическому браслету; она опустила взгляд на его руку.

   -- Почему ты спрашиваешь?

   -- Просто так, -- сказал он. -- Можешь прийти завтра вечером, если хочешь. Но будь внимательнее, а то тебя опять лишат месячной платы, а я, может быть, не задержусь здесь надолго.

   -- Ты уйдешь отсюда?

   -- Кто знает.

   ***

   Серебристо-серые глаза смотрели вверх, встречая собой точно такое же серебристо-серое небо.

   Перед ним стояла важная задача, выполнить которую он собирался в течение недели-двух. Главное, чтоб никто не узнал, чем он тут занимается. Впрочем, он уже достаточно освоил нравы местных обитателей и понимал, что никто на него внимания не обратит, доколе он, может быть, не бросится вниз головой с крыши.

   Это его вполне устраивало.

   Конечно, когда Волтайр узнает, она наверняка накричит на него, будет страшно возмущаться и вообще, а когда узнает Бел, то... но соблазн был велик, Морвейн сутками пропадал в ксенологическом, а у Волтайр был важный проект на работе, и она большую часть дня все равно была занята.

   Набрав в легкие воздуха, Леарза подошел к стеклянным дверям небоскреба и сделал картинный жест руками; датчики уловили движение, и двери распахнулись, будто бы послушавшись его. Китаб передернул плечами, поправляя кожаную куртку, и с деловым видом направился к лифтам.

   -- Последний, -- сказал он, заходя в кабину лифта, важно сунул руки в карманы, запрокинул голову. Сердце зачем-то билось, хотя ничего слишком опасного он не затеял.

   Еще и лифт то и дело останавливался, впуская и выпуская других людей, не обращавших на него никакого внимания, но вот наконец двери распахнулись, и металлический голос произнес:

   -- Последний этаж.

   Леарза почти что выпрыгнул на ковровую дорожку.

   Здание медицинского корпуса научно-исследовательского института Ритира было самым высоким во всем городе, он дважды проверил. Вход на его крышу был закрыт: слишком высоко, да и площадки для аэро находились двадцатью этажами ниже.

   Но у Леарзы была своя идея, которую он жаждал проверить на практике.

   На этом этаже никого не было, хотя вид в стеклянные окна открывался просто шикарный, и никто не помешал Леарзе подняться по короткой лестнице к металлической наглухо закрытой двери. Дверь требовала электронный ключ, узкая щель для которого нашлась слева; Леарза еще раз оглянулся, насвистывая простенький мотивчик, сунул руку в карман джинсов и извлек подозрительную карточку.