— Копылов, ты должен сказать мне правду.

Митя опускает голову, и видны его длинные запущенные волосы на затылке. Большим грязным ногтем он ковыряет краску на парте.

— Не порть парту. И говори правду. Я все равно узнаю.

Митя снимает руки с парты и прячет их в карман. Теперь, когда рукам нечего делать, ему еще труднее сидеть вот так перед учительницей и говорить с нею с глазу на глаз. Лучше бы перед классом дала нагоняй. Он не выдерживает и рассказывает все как было. Лишь бы скорей отвязаться, а там будь что будет, теперь уж все равно.

Зарепкина всплескивает руками:

— Боже мой! Час от часу не легче. И Геннадий участвовал?

— Генка ни при чем… Я сам все.

— Но зачем? Что за дурацкая мысль?

Митя чуть заметно усмехается. Ничего дурацкого он в этой мысли не находит. Не объяснять же Зарепкиной, что им хоть как-то хотелось отплатить инспектору за то, что он обидел Антонину Петровну. Митя подымает на Зерепкину серые с голубизной глаза. В них ни искры раскаяния.

«За что мне такое наказание… Хулиган!.. Генку с пути сбивает. И мне поперек пути. Если б не его двойки, я еще в прошлом году получила бы значок отличника…» — думает Зарепкина.

В учительской она застает Тоню:

— Антонина Петровна, вы должны принять меры. Самые решительные. Этот переросток Копылов и сам не учится и разлагает весь класс. — Зарепкина роется в тетрадях. — Куда же она запропастилась?

— Что вы ищете?

— Тетрадь Копылова. Хотела вам показать. Да вот она. Полюбуйтесь. Это называется сочинением! — Как по-вашему?

У Тони в руках тоненькая, в синих корочках, тетрадка. Она раскрывает ее, читает:

МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ

План:

1. Внешность моего друга.

2. Его поступки.

3. Его характер: положительные черты и отрицательные.

4. Какие черты характера я хотел бы у него перенять (— План я им давала, — поясняет Зарепкина).

«Моего лучшего друга зовут Буран, потому что он совсем белый, под вид снега. Я живу в дому, а он рядом, в конуре. Он очень умный и все понимает, только молчит. Он улыбается, когда видит меня, а когда ему хочется смеяться, он лает.

Мы похожи с ним друг на друга. Он не любит холода и радуется солнцу, и я тоже. Ему нравится лежать и думать у костра, и мне тоже. Ему тоже бывает весело и бывает страшно, и он что-то свое собачье вспоминает, а когда ему больно, он скулит. Может быть, ему хочется плакать, да нет слез.

Буран мой лучший друг потому, что он никогда не уйдет ни к кому другому. У него хороший характер, и мне хочется прожить с ним всю жизнь. Мы вместе плаваем на лодке и ходим в лес. В лесу он все понимает лучше меня, хотя его никто этому не учил.

Два раза я спас ему жизнь, и он, наверное, об этом помнит. Первый раз, когда он еще был кутенком. Его несли на реку топить. А я тогда был совсем маленьким, стал плакать, и мне его отдали. Другой раз я пошел в лес и нашел его в заячьей петле. Еще бы немного и он задохся.

Буран стыдится есть при мне. Нальешь ему в миску, он понюхает и отвернется и виляет хвостом. Я уйду — он принимается лакать. Почему ему стыдно, не знаю. Может быть, думает, что не заработал. Значит, у него есть совесть.

Буран очень храбрый. Была собачья свадьба, и он пришел с нее весь израненный. Правое ухо почти оторвано, а на лопатках раны, каждая с мою ладонь. Я хотел ему перевязать чистой тряпкой, но он не дался. Если бы он был человек, то с такими ранами лежал бы в больнице. Я звал его в дом — он не пошел, а заполз в конуру и всю ночь скулил.

Я два раза выходил, слушал. Боялся, что издохнет. А утром он вылез из конуры и снова побежал драться с собаками. Может, ему и не хотелось, а нужно, значит, побежал.

Когда я в школе, он лежит под окнами, и, бывает, его совсем заносит снегом, видны только глаза, потому что он моргает, и снег не может на них нападать. Ему холодно, но он никогда не уйдет домой без меня.

Я выучил его ходить на задних лапах. Еще он носит мою сумку с учебниками и тетрадями, зимой, когда я был поменьше, возил меня на санках и никогда не отказывается от работы, а трудится изо всех сил, а ночью сторожит дом.

Мне нравится его характер и взгляды. Мне хочется быть таким, как мой друг Буран».

Под последней строчкой крупная красная единица.

— Ну, как? — спрашивает Зарепкина.

— По-моему, хорошо.

— Вы шутите?

— Нет, правда хорошо.

— Что же хорошего? Это вы из духа противоречия. Разве не видно, что он издевается?

— Над кем? Над чем?

— И с Евским вот… Тоже хорошо?

— С Евским — дело другое.

Зарепкина берет тетрадь с Митиным сочинением. Значительно смотрит на Тоню.

— Это не сочинение, это документ…

Но Тоня не сдается.

— А интересно, что Мамылин написал.

— Мамылин? Он раскрыл тему весьма оригинально. Он написал, что его лучший друг… кто бы вы думали? Павел Корчагин!

— И вы этому верите?

— Во всяком случае, «Как закалялась сталь» он знает почти наизусть. Хотите прочесть его сочинение?

Нет, такого желания Тоня не испытывает. Не испытывает она и желания принимать меры. Но мало ли чего не хочется… И вот после уроков:

— Митя, не уходи. Мне надо с тобой поговорить.

Как говорить с ним? Как с напроказившим мальчуганом — поздно. Как со взрослым — рано. Такой демисезонный возраст… Тоня усаживается рядом с Митей, спрашивает:

— Так что делать будем?

Он думает. Тоня его не торопит. Потом Митя вздыхает.

— Антонина Петровна, у меня скоро отец приедет…

— Да?

— Так вы не говорите ему про скелет.

— Стыдно?

— И про двойки не говорите. Я их исправлю. Ей-богу исправлю.

Тоня не может удержаться от улыбки.

— Даже «ей-богу»? Хорошо, я ничего ему не скажу. Но и ты…

— Я стараться буду.

19

Это было в сорок четвертом осенью. Хмелев ходил по сожженному селу, от землянки к землянке, и с ожесточенным упорством выспрашивал, как это было. Ходил и на то место, на школьный двор. Видел один из тех двух столов. Он, сломанный, стоял в сарае.

— Она нисколько не мучилась. Сразу кончилась. А парень, партизан, тот долго отходил, — рассказывали ему. Но этого было мало Хмелеву.

— Во что она была одета?

— В халатик в такой, в цветной…

Хмелев хорошо помнил этот халатик. Он помнит, как она радовалась, что удалось достать такой материал, и как она его шила.

— Знал ли кто-нибудь, что она беременна?

— По ней еще не заметно было.

— Сказала она что-нибудь? Крикнула?

— Нет. Она только обняла и поцеловала того партизана, которого прятала, и он ее поцеловал.

— А потом?

— Потом их повели к виселице, но она вдруг остановилась и спросила: «Зачем дети?».

— А были дети?

— Были. Ее ученики. Их пригнали смотреть.

— И больше ничего не сказала?

— Немцы стали кричать: «Шнель, шнель». Они очень торопились.

— Почему?

— Гроза подходила…

— А потом?

— А когда петли надели, того партизана и Елену Николаевну сфотографировал один немец. А потом пошел дождь…

Он ясно видел это. В тысячный раз видел, как начиналась гроза. Уже падали первые капли. Из школы были вынесены два стола, и между ними положена доска. На нее они хотели их поставить. И была еще одна доска. Одним концом она опиралась о стол, другим лежала на земле. По ней они должны были взойти наверх.

Она пошла по этой доске, остановилась и покачнулась. Тогда немец подал ей руку и помог войти. А наверху стоял еще один немец, который накинул петлю…

У Хмелева хранились два ее письма. Он получил их в госпитале, а теперь они лежали в ящике письменного стола, в школе. Он не перечитывал их, знал наизусть. Иногда только вынимал их, держал в руках, разглядывал почерк.

А вот фотографии не сохранилось. Когда его ранили, она лежала в кармане гимнастерки. Очнулся он в госпитале уже переодетый. Но он ясно видел лицо Лены. Стоило лишь закрыть глаза. И за всяким делом он помнил ее. Входя в класс, он думал, что так же могла бы войти она.