И я стал звеньевым второго звена. В звене вся наша палата и братья Сушковы.

— Будешь доставлять нам добавку в столовой, это мы любим, — сказали они потом.

На второй день мы пошли играть в футбол. Нас вела Алла Андреевна. Она была в синих брюках. Мяч она не держала в руках, а подкидывала, ловко ловя его в воздухе и красиво перегибаясь.

— Это разве игра, — говорил Сомов дорогой, — бутсы не дали, пионервожатая за судью. Я только нападающим буду.

На поле мы разделились, девчонки сели за нас болеть и петь песни. Мы начали играть. Я был запасным команды без маек. У другой команды запасного не было. Другая команда была в майках.

Сомов схватил мяч и повел его к воротам одетых. Рядом бежал Толик и кричал:

— Сомов, пас! Сомов, пас!

А Сомов ни на кого не глядел. Потом на него налетели братья Сушковы.

Сомов упал, вскочил и стал дрыгать левой ногой, будто его ударили.

А Сушковы быстро приблизились к нашим воротам, и если б вратарь Наум не кинулся им под ноги, был бы нам гол.

Алла Андреевна перевела Сомова в запасные за эгоизм.

— Тоже, судья, — проворчал он, и я вышел на поле.

Сначала мяч мне никак не попадался. Я бегал и не ударял. Потом я остановился, и вдруг все поле показалось мне страшно маленьким, будто я смотрел на него издалека, и все игроки понятными заводными человечками.

Я ринулся на них, отнял мяч и стукнул в ворота. И так точно я стукнул, что сразу забил гол.

Девчонки закричали изо всех сил, а Нина Баскакова даже по имени:

— Ура! Саша!

И все меня поздравляли.

Только мяч выбили из ворот, я снова ринулся к нему, но споткнулся. И больше мяч мне не попадался. И поле футбольное было огромным, и все игроки большими и быстрыми.

Алла Андреевна поменяла нас с Наумом. Я сел у ворот и стал вытирать пот со лба и с живота.

Пока я отдыхал, Наум забил два гола. От него все шарахались, когда он бежал, даже Сушковы.

Он бы забил еще голов десять, но Алла Андреевна остановила игру.

К нам пришел инструктор по плаванию, плаврук.

— Сколько вас гавриков? Всех научу, — сказал он и начал учить нас плавать кролем без выноса рук.

Мы поплавали с полчаса на футбольном поле, а потом пошли в купальню и плавали там на мелкоте.

Плаврук ходил по берегу и руководил нами.

— Пошли есть клубнику, — сказал Сомов. Мы лежали в палате после отбоя.

— А кто ее дает? — спросил Витька.

— Видел сторожа? Во кулак! Сколько у него клубники.

— Так это же будет воровство, — сказал Наум.

— Сам ты воровство. Он будет есть ее тазами, а мы смотреть, да? Видишь у него в окне свет?

— Вижу, — сказал Наум.

— Это он ест ее, клубнику свою. И утром ест, как встанет.

— Я не пойду, — сказал Наум.

— Я тоже, — сказал Витька, — я ногу занозил.

— И я, — сказал я.

— Толик, пойдешь? — спросил Сомов.

Толик сразу захрапел.

— Тогда я Сушковых позову.

Сомов взял Витькину тюбетейку и пошел из палаты. Они трое протопали по лестнице.

Только они ушли, к нам поднялась Евгения Львовна.

— Спите? А где Сомов? — спросила она. — Звеньевой!

— Он ушел в туалет, — сказал я.

Она прошлась по палате и постояла у окна.

— Что-то долго он там задерживается… Странно, странно, — сказала она, подождав еще.

— Можно, я схожу за ним? — сказал я.

— Куда?

— В туалет.

— Он что, дороги не знает сам?

— Да, не знает. Там лампочка перегорела, а он говорит: «Как темно, так я сразу теряю всю ориентацию».

— «Ориентацию». Ну, сходи.

Я надел сандалии и пошел вниз.

От крыльца я, пригнувшись, побежал к забору. Всюду было темно и дул прохладный ветер.

За забором среди кустов кто-то посвистывал.

— Эй! — окликнул я шепотом. — Вас Евгения Львовна ищет.

Свист оборвался. Я повернулся, чтобы идти назад. Передо мной стоял старик.

— Кушал клубнику, мальчик? — сказал он.

— Нет, это я заблудился. Ищу-ищу свою дачу. Это не моя? — показал я на его дом.

— Нет, это моя. Что ж ты по ночам ходишь? Ты бы днем пришел. Днем и ягоды лучше отобрать, какие спелые. А ты ночью. Ночью кто ходит, знаешь?

— Нет.

— Лунатики. Ты не лунатик?

— Я?

— Ну да, ты?

— Я — нет. Я вратарь.

— Значит футболист. Ну пойдем, угощу, раз футболист, — сказал он и открыл калитку.

Я пошел за ним и мне было страшно. «Кто его знает, чем он угостит», — подумал я.

Он порылся у крыльца и дал тяжелую корзинку.

— И своим уделишь. Они тут рылись на пустых грядках.

Я стоял посреди дорожки.

— Занеси корзинку завтра, я тебя и рассмотрю, каков ты вратарь.

И он засмеялся громко, так громко, что где-то рядом вскрикнул петух.

Я поднялся в палату, а корзинку оставил за дверью. Евгении Львовны не было, и Сомов рассказывал про клубнику. Он сразу замолчал, как увидел меня.

Потом мы ели ягоды. Позвали соседнюю палату. А они позвали своих соседей. На койках сидели все ребята нашего отряда.

И все мы ели клубнику.

— Надо старику дров наколоть, — сказал Витька, надевая тюбетейку.

— У него есть дрова, — сказал Сомов.

— Тогда козу поймать, когда сбежит.

— А козы нету.

— Что же ему сделать еще? И делать-то нечего.

— Я завтра посмотрю что́, — предложил я.

— Точно, — решили все, — и мы ему сделаем.

— Футболист пришел, — сказал старик, когда я встал у его калитки после завтрака.

Он сидел на крыльце, вокруг валялись тонкие щепки, и он плел из них корзину.

— Это вы под клубнику плетете? — спросил я.

— Под какую клубнику? — И он засмеялся. — Это не корзина. Это лапоть. Знаешь лапти? Плету для киностудии.

— Зачем?

— Снимают фильм. Сто шесть пар лаптей, — вот какой заказ. Раньше что, вся Россия ходила в лаптях. А теперь ботиночки, туфельки. Не стало лапотников. На всю область двое. Умирает лапотное дело.

— А вы делитесь опытом, тогда не умрет.

— С кем делиться? Вот ты хочешь плести лапти?

— Я?

— Ну да, ты. Или друг твой какой-нибудь.

— А что, я хочу. Только не умею.

— Хочешь? — и старик подозрительно на меня посмотрел. — А не убежишь?

— Нет. Зачем убегать.

— Тогда садись. Подожди, схожу за стулом.

Старик принес из дома стул и еще железный крючок и деревянную колодку.

— Видишь крючок? Это кочедык. Им и плетут. Сначала плетешь, значит, подошву. Тут лыко толще, чтоб не снашивалось. А поверху пойдет кайма, обушник то есть, на нем лыко загибается.

И старик показал, как нужно держать кочедык и тянуть им лыко. Сначала у меня все падало из рук, а потом стало получаться.

Мы поработали всего чуть-чуть, а Катя уже загорнила на обед.

— Завтра можно я кого-нибудь приведу? — сказал я.

— Давай, — сказал старик, — только начальству доложите, куда идете. А меня зовите Феофан Феофановичем.

Толик был рыжий, и его нельзя было стукать по голове. Даже в футбол он играл в Витькиной тюбетейке. Осенью он свалился с мотоцикла, с заднего сиденья, и получил сотрясение мозга. Теперь у него болела голова.

Братья Сушковы нарочно его стукали, и он уходил за угол или еще куда-нибудь и плакал.

— Рыжий пошел реветь! — кричали братья Сушковы, и все отворачивались друг от друга.