В клубе оказалось чертовски много работы. Я прихожу в клуб вечером после занятий. Вечером мне удобнее и больше шансов оставаться с Гелей вдвоем.
Мы работаем в большой комнате, в которой совсем недавно располагался духовой оркестр. Горьковатый запах духовой меди еще не успел выветриться из нее.
Я оформляю стенды, а Гальцева копается в газетах и журналах, выписывает из них все необходимое на отдельные листки. Потом согласовывает текст с кем-нибудь из начальства или не согласовывает.
У нас тема — героический путь комсомола. Очень много интересного. У Гели голова идет кругом от обилия информации.
— Веришь, я уже ничего не соображаю. Трудно кого-то выделить, — сокрушается Гальцева и пальцами трет виски. — У каждого свой труд и свой подвиг. Каждый интересен по-своему. Тут и военные, и геологи, и строители, и целинники…
— И наши земляки-шахтеры, — подсказываю я, глядя на кипы старых пожелтевших городских газет.
— И наших надо не забывать. А для всех места не хватит…
Конечно, в нашей стране много героев — молодых людей.
И о каждом хочется рассказать. Коротко, емко, броско. Честное слово — это сложно.
Информацию Геля читает вслух. И вот я узнаю, что комсомольцы-целинники Акмолинска уже начали готовиться к первому пятилетнему юбилею. Акмолинск… Акмолинск… Это очень далеко от нас. Точечка на карте — город целинников. Такой же легендарный, как Комсомольск-на-Амуре. Как же велика наша Родина! Акмолинск… Там тоже школы и такие же ребята, как мы, возможно, готовят свой клуб старшеклассников. В большой бывшей комнате духового оркестра мальчик и девочка оформляют стенды. Приятно об этом думать.
— Эдик, ты любишь стихи Асадова? — спрашивает Геля, однако хитренько усмехаясь. Я ее понимаю. Она уверена, что я не читал стихов Эдуарда Асадова. Она ждет. Но как можно не любить стихи Асадова? Я их часто слушаю по радио. Это же наш поэт!
Я бросаю в баночку кисть. Многозначительно, молча делаю два шага в сторону и громко, разумеется, паясничая, говорю:
— Асадов. Стихи о рыжей собаке. Читает тезка. Это я то есть.
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
— Прощай, брат. Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину…
И так я дочитываю до конца. Декламатор, откровенно говоря, из меня никуда не годится, но не в этом дело. Геля хлопает в ладоши. Слава богу, она убедилась, что Клименко знаком с поэзией Эдуарда Асадова. Она говорит:
— Ты растешь, Клименко, в моих глазах. Нет слов. — Она заламывает руки, и лицо ее покрывает легкий румянец. — Но я тебе все-таки почитаю стихи другие, ладно? Правда, ты у меня отобрал инициативу, но мне очень хочется почитать стихи. Только, пожалуйста, не смотри на меня в упор, а то я буду сбиваться. — И Геля начинает с чувством…
Она читает стихи о любви. Чудесную лирику Асадова, и меня охватывает сильное волнение, и оно долго не проходит… По-моему, все дни состоят из этого волнения. А когда оно есть, когда оно в тебе и рядом с тобою, на свете очень хорошо жить.
А иногда мы убегаем из клуба в кино. Просто очень устаем и убегаем в кино на последний сеанс. В зале гаснет свет, и я беру Гелин горячий кулачок в свою ладонь и не отпускаю до конца фильма…
Теперь каждый вечер я провожал Ангелину домой, и мы болтали о школе, учителях и уроках, классных проделках. Но чаще всего о спорте, много о спорте, и тут вот в чем дело.
Из всех видов спорта Ангелина признавала только художественную гимнастику, хотя сама ею не занималась. Год назад она закончила музыкальную школу по классу фортепиано и частенько подменяла свою маму, которая аккомпанировала гимнасткам. Всякий раз после такого занятия Геля приносила мне свежую новость: «Эммочка Глазкова поедет на Россию», или «Приезжал тренер из области. Наши девчонки ему понравились, но с методикой Анны Сергеевны он не согласен». Если кто-нибудь из ее подружек-гимнасток добивался успеха на соревнованиях, Геля так радовалась, так сумасшедше-счастливо блестели ее глаза, как будто это была ее нелегкая победа. И всегда болезненно переживала неудачи подруг, была скучна, неразговорчива.
К футболу Геля относилась равнодушно. Что ей были мои рассказы о блестящих проходах к воротам лучших нападающих местной команды, о мастерских прострельных передачах правого края Виктора Козина, который когда-то тоже жил на улице Красных Зорь неподалеку от меня, чем я немало гордился. О «вратаре-кошке» Степе Кривошапко, умевшем намертво взять «девятку». Где-нибудь в тихой, безлюдной улочке я будто бы нечаянно поддевал носком консервную банку и лупил в ближайшую подворотню. Я отчаянно вызывал Гелю на спор, доказывая, что футбол выше всяких других видов спорта, гимнастики, например, потому что требует не только силы, ловкости и мастерства, но и ума. Ангелина молчала. «О чем она думает? О девчонках из гимнастической секции? О своей музыке? Впрочем, какая разница, о чем она может мечтать, главное — плевать ей на футбол», — досадовал я и в который уже раз давал себе слово не говорить с ней больше о футболе.
И все-таки говорил. Однажды я рассказал ей о недавнем чемпионате мира в Швеции — феноменальном успехе на нем бразильцев, впервые завоевавших футбольную богиню. Я здорово, в деталях рассказывал, и вдруг Ангелина перебила меня вопросом:
— Эдик, а почему ты сам не занимаешься футболом? Ты, я слышала, играл?
А вдруг она знает о моих неладах с тренером? Или подумает еще, что Клименко был балластом в команде?
— Откуда время, Гель? Все вечера заняты в клубе. Вторая смена в школе такая неудобная. Еле-еле уроки успеваю. — Я произнес это довольно спокойно, хотя было страшно обидно. Разумеется, я не убедил ее, но хоть не оправдывался. Но чувство неудовлетворенности ответом я еще хранил долго и всякий раз, вспоминая об этом разговоре, сожалел, что не объяснил ей всю правду. Удивительное дело, человек боится говорить правду о себе и страдает потом… Впрочем, из-за этого футбола у нас с Гелей и первая серьезная ссора произошла.
В выходной день мы договорились пойти в кино. Я собрался за билетами, но тут вспомнил, что на стадионе наша городская команда играет последний матч сезона. Об этом уже неделю кричали расклеенные всюду афиши. Я решил, что фильм мы еще успеем посмотреть, а вот ответственный матч, в котором определится призер, — нет. Правильно, по-моему, решил. Я так и объяснил Геле и даже показал билеты с хорошими местами в центре западной трибуны. Она так удивилась, словно я предложил ей срочное путешествие куда-нибудь на Канарские острова. И вдруг звонко рассмеялась.
— Я?! На футбол?! Как ты мог такое придумать! Неужели не понимаешь, Клименко, что это просто глупо. Где ты видел девчонок на футболе?
— А мы ходили с Лидкой Степанковой, я тебе как-то говорил о ней, и ничего, — неожиданно брякнул я, и в следующую секунду глаза Гальцевой сузились — в них погас всегдашний прелестный огонек.
— Ну и ходи куда хочешь со своей Лидкой.
Она резко повернулась и быстро пошла от меня.
Я постоял немного, глядя, как она пересекает улицу и, не испытывая, впрочем, обиды, отправился на стадион. А через некоторое время, забыв обо всем на свете, подпрыгивая на жестких жердочках скамейки, я следил за футбольным поединком. Только один раз пронеслось в голове: «Если бы она мне очень нравилась, я бы все-таки сидел сейчас в кинотеатре».
Потом мы быстро помирились, но вскоре опять поссорились из-за какого-то пустяка. Ничего, конечно, хорошего в том, что мы часто ссорились, нет. Но вон и в фильмах юноши с девушками обязательно часто ссорились вначале, зато в конце у них всегда возникала настоящая любовь. А вдруг у нас тоже возникнет большая любовь! Во всяком случае, каждый из нас имеет свое мнение и не собирается кого-то приручать, делать послушной, бегающей следом собачонкой.
Однако всегда после ссоры с Гальцевой я думал о Лидке. И тогда мне немедленно хотелось видеть ее. Исповедоваться, что ли? Но станет ли она выслушивать мою исповедь? Да, мы когда-то жили в одном доме. Что из этого. Теперь его нет. Мы разъехались в разные стороны, и у каждого своя жизнь.
