«Ефимыч уехал навсегда. А я только сегодня об этом услышал. Как же так?» — горько подумал я. Ну да, конечно, он не известил меня о своем решении. А кто я, собственно, такой? Чем я лучше остальных его учеников? Но они-то знали, что Ефимыч уезжает, день и час знали. А я — нет. Они пожали учителю руку и, наверное, сказали ему что-то очень теплое, как близкому человеку. Учитель всегда будет помнить их. Лишь я ничего ему не сказал и не пожал руки.
И вдруг обожгла страшная мысль: «Учитель болен, безнадежно болен, и я уже никогда не увижу его…»
Я остановился: «Господи, о чем я думаю». Нет, нет… Он там, на юге, вылечится. Я еще встречусь с ним. Обязательно. Однажды я поеду на море, и мы встретимся. Ведь я художник-маринист, а учитель теперь живет у моря. Как все замечательно складывается».
Я не стал ждать автобуса и пошел домой пешком. Я думал о Ефимыче и живо представлял себе далекую, через годы, встречу двух художников. Будет такой же тихий майский вечер, малиновая полоса заката над морем и шелест волн.
Да, я очень хорошо воображал себе эту встречу. Я был захвачен ею, как, должно быть, теплым ветром весенний лист. Но душа уже тянулась в другое, пока еще не известное мне, и каким-то шестым чувством я понимал, что ничего этого никогда не будет. Что порог за спиной сотрется, истает и только душа моя из новых своих далей изредка будет возвращаться к нему, но всегда, впрочем, лукаво и искренне, прощая и раскаиваясь…
Неожиданно рядом притормозил старый автобус. Скрежетнув, отворилась дверца, и я увидел старика Сурина.
— Далече собрался, сусед? Поди же, по пути нам, — крикнул он и позвал: — Давай, давай сюда.
Я неохотно шагнул в душный, пропахший бензином салон — все-таки старик порушил хорошие мысли.
Автобус вез горняков со смены. У многих были еще влажные после бани волосы, ярко чернели непромытые ресницы.
Сурин развалился на первом сиденье, перегородив деревянным протезом узкий проход.
— Клименок, Эдька, сусед мой, — прокомментировал старик. Он указал на свободное место напротив и пригласил. — Садись, Клименок, в ногах правды нет.
Я присел, поставил на колени подрамник.
— Ага, гляжу — никак сынок Анны. Чего ж тебя на Фрунзе-то занесло? Мы, похоже, с дела катим. Ребятки упряжку на руднике отбыли. И я свою отсторожевал на лесном. Ты-то откуда так шибко? — допытывался Сурин, однако зыркая глазами куда-то мимо меня. И тут я сообразил — он на картину смотрел. Холстина упаковки отвернулась — видны были руки купальщицы и часть моря.
Я завернул холстину. Старик разочарованно спросил:
— Сам малевал?
— Писал, — поправил я.
Сурин тряхнул кудлатой головой, хмыкнул.
— Ишь ты, писака. Так зараз и покажи нам.
— Правда, паренек. Разреши взглянуть. Кажись море там у тебя, — высунулся из-за его спины широколицый, с клинышком медной челки на лбу, шахтер. — Не скупись…
Поколебавшись, я развязал узелок тесемки, освободил холстину. Кто-то из горняков сказал водителю:
— Володька, остановись, побачим.
Шахтеры потянулись к картине, заговорили разом:
— Эка дивчина?! Хороша!
— Молодец, парень. Море точь-в-точь.
— Художник! Ей-богу, художник.
— А я на море сроду не был…
— Тепло там. На берегу пальмы…
Картину подхватили, передали в глубь салона. Оттуда сыпала похвала. Сурин ласково прикрикивал на горняков.
— Легче, братва. Не лапай. — Потом похлопал меня по плечу. Лукаво подмигнул. — Пущай знают. Таковские мы.
Честное слово, мне была особенно приятна сейчас похвала этих незнакомых, случайных людей. Однако тревога не проходила. Картина была почти готова — оставалось несколько мазков. И вдруг почудилось, что не мне, а кому-то другому принадлежит эта картина. Кто-то другой пишет ее. «А может, подобное уже есть?» — вновь вернулся я к мучительному вопросу. Как жаль, что нет рядом Ефимыча…
Но почему нет рядом? Это ничего не значит, что Ефимыч живет от меня далеко. Я сегодня лее напишу ему письмо, расскажу о замысле «Ночной купальщицы» и вышлю эскизы. Конечно, я так и сделаю. Учитель получит мое письмо и ответит мне, и больше уже никогда, никогда не прервется наша связь.
Дома, закрывшись в своей комнате, я накатал Борису Ефимовичу длинное письмо, передал разговор в Лидкиной квартире. Конечно, я не забыл о возникших у Сережки Катриша сомнениях насчет моей картины, но исподволь волновавший меня вопрос опустил. Неужели все то, что рассказал об учителе Сережка, — правда?! Нет, нет. Об этом потом… Когда-нибудь… Взрослым…
Глубокой ночью я закончил эскизы. Я нарисовал их много, но для учителя выбрал только два — удачных, на мой взгляд. А на следующий день я опять съездил на старую квартиру Сальниковых, выведал адрес и отправил толстый конверт…
Глава девятая
Летом исчез цыган-жестянщик. Он ходил по нашим улицам и отмерял время.
— Чиню ве… о… дра… астрюли.
И вот он исчез. Но жизнь в нашем городе без него, конечно, не стала сумбурной. И все-таки, когда ты перестаешь встречать человека, которого видел каждый день год за годом, что-то происходит. Я думаю, нам его не будет хватать. Но дело не в этом…
Летом я бросил заниматься футболом и начал курить. Может быть, я ходил бы на тренировки, но поменялся тренер. Новый тренер сказал, что у меня слабовата техника и игра головой. Было очень обидно. Ведь перед этим разговором мы провели контрольную игру, и я забил гол. И вот вместо похвалы слышал о себе, что плохой футболист. Я вспыхнул, грубо возразил тренеру и ушел. Потом он звал в команду, но я не захотел менять своего решения.
В августе приехала со сборов Лидка. На соревнованиях она выполнила норматив кандидата в мастера спорта. У нее было много разных новостей, но рассказывала она не очень охотно, во всяком случае, не так, как раньше. Она делала какие-то странные паузы и посматривала на меня с грустной иронией. А один раз отчего-то порывисто взяла мою руку, но тотчас отпустила и нехорошо, неестественно засмеялась.
Мы сидели у нее дома, слушали пластинки, а потом вышли на улицу. Вечерело, и в городе с первой влажной прохладой запахло печеными яблоками. Я сказал ей, что бросил заниматься футболом, объяснил довольно подробно причину такого решения, надеясь, что Лидка поддержит меня — все-таки я очень переживал свой уход из команды.
— Ну и глупо, — резко ответила Лидка. — Это нужно тебе. Тренера надо слушать, а не возражать и тем более не принимать дурацких решений.
— Лидок, ты всегда была очень умная, — занервничал я.
— Эдька, вот такой ты всегда. Ты же не прав, понял? — Лидка остановилась и повернулась ко мне. — Посмотри мне в глаза и скажи: «Да, я не прав. Я исправлюсь».
— Я этого не скажу.
— Ты очень упрямый, Клименко.
— Какой есть…
И мы поссорились.
…В девятый класс я пошел в другую школу.
* * *
… — Постой, Клименко, — окликнула Гальцева. — Я совсем забыла. Ты можешь остаться сегодня после уроков?
— Допустим. — Конечно, я могу остаться после уроков, тем более, если это предлагает мне сама Ангелина Гальцева. Я с радостью останусь.
Да, в новой школе я влюбился в девчонку с красивым именем. Я был уверен, что влюбился в нее навсегда. С каким нетерпением я шагал в школу!
Однажды на уроке литературы я нарисовал карандашом ее портрет. Это был шарж. Я смешно состарил Ангелину лет на тридцать. Если бы я изобразил ее красивой, то она бы сразу поняла, в чем дело. По-моему, девчонка не должна знать, что в нее влюблен мальчишка, иначе она начнет вить из него веревочки. Пусть догадывается. Шаржем я остался доволен я послал его с приписочкой «А. Г. от Э. К.». На перемене Гальцева шепнула: «Спасибо»…
— Сегодня заседание комитета комсомола школы. Мы тебя приглашаем. Ты не волнуйся, песочить тебя еще рановато. Просто ты хорошо рисуешь, а нам нужен серьезный художник.
Браво! Я — серьезный художник. Неужели один карандашный шарж раскрыл перед ней мои способности?
