А он, Илья, Не только отменные подковки ковал, но и сердце свое людям отдавал. Перед надзирателями и приказчиками не гнул спину. Самому управителю в глаза правду говорил, за что со спины рубцы не сходили.

Таким же, как и Илья, был у него подручный. Кадыром звали. По силе и росту он Илье не уступал. Богатырь из богатырей. Высокий да статный, с черными глазами, в которых всегда мужество горело. Казалось, в Кадыре все доброе и светлое его народа собралось. Недаром те, кто уже не видел Салавата Юлаева, глядя на Кадыра, говорили: «Наверное, наш Кадыр такой же, каким был Салават!»

А он хорошо помнил печальные сказы о Салавате и о всех, кто погиб в Пугачевскую войну. Жестока и мучительна была смерть его деда, погибшего за то, что он башкир, как и другие жители из его аула, восставшего против зла, насилия заводчиков, за Пугачевым пошел.

Никто в Кусе не знал, как Кадыр по другим заводам с подметными грамотами от Ильи ходил. Как он с Ильей клинки тайно для новой войны с заводчиками ковал. Как в Каслях и в Кыштыме с верными народу работными вел речи и тайно скрывал в горах тех, кого надо было скрыть от заводских надзирателей. Одним словом, много тайн хранил Кадыр о борьбе с заводчиками. Но была у него еще одна нераскрытая тайна сердца, неведомая даже Илье, — больше жизни любил он Улю. Бывает же такое! И ему, как и Илье, и многим другим парням, ее песни и глаза сердце жгли.

Как-то раз пришли в кузницу к Илье деды, притом одни горщики. Наперечет их всех в заводе знали. На большой славе они в округе были. По сей день помнят старики таких рудознатцев, как Алексей Дятлов, Степан Мурдасов, Дорофей Коротков и наособицу Фофан Михалев, открывший новый Магницкий рудник.

Любили деды к Илье ходить. Можно было у него в кузнице поговорить, не боясь наушников. Знали старики, что надзиратель, а наособицу наушник какой, стороной обходит кузницу Ильи. Такое резанет им, что век не забудешь.

Говорили, говорили старики про то, про се. Первое дело — про покосы да делянки, — главная забота была в те годы у народа. Попробуй-ка проживи без коровы, без дров, когда получали за работу копейки. Поговорили о приказе из Златоустовской главной конторы… «чтобы мастеровых Черных Павла да Кузнецова Ивана за самовольную отлучку с завода наказать палками по 25 лозанов каждому при собрании мастеровых и прочих жителей завода, а затем препроводить к священнику для покаяния»… Да мало ли о чем говорили деды, о чем заботились и болели их старые сердца.

Одни, как и в молодые годы, на юру жили, стараясь помочь людям, передать им свое уменье, показать все приметы рождения жилы самоцветов в горах, как это делал дед Кирилл Мурзин. По сей день в Кусе помнят, как он любил камни, называл их цветками земли и гор. Бывало, приложит дед Кирилл ухо к земле и скажет:

— Камень-то живой и все слышит. Ежели ты его по правде любишь, без обмана — откликнется он непременно.

Вот этот дед Кирилл кузнецу Илье и сказал:

— Ты, Илюха, хоть и кузнец на славе: все можешь отковать — от топора до окунька, но в одном ты не силен.

— А в чем, дедушка Кирилл? — спросил старика Илья.

— В том, парень, что не расковать тебе народ от неволи.

Ничего в ответ не сказал Илья, только молча отложил в сторону молот, вытер подолом рубахи пот с лица, позвал стариков на улку и, показав на дальний лес на Моховой горе, спросил деда Кирилла:

— Скажи, дед, ты видишь вон тот подлесок у сосен на Моховой?

— Вижу.

— Да ты пуще погляди, дедушка Кирилл, на лесной молодяжник.

— Ну, вижу. Чать не слепой, — повторил старик. — Большой крепкий вырастет лес из него. Кондовый. Радость барышникам!

— Так вот. Ежели, дедушка Кирилл, мы не добьемся воли, не хватит сил, то наши сыны и внуки своего добьются. Чуешь? Как у этого леса могуч подлесок, так и у нас крепок он. Выдюжит, какие бы ветры ни дули на него! Понял мое слово?

— Как не понять? — ответил старик и снова повторил: — Кузнец ты, Илья, отменный и по делам вроде как пугачевец…

Кто еще из стариков помнил атамана Грязнова и Пугачевскую войну, спрашивали Илью, не сродни ли был ему Грязнов. С тем и ушли от Ильи старики.

Не знал Илья, не ведало его сердце, что у самого порога его ждала большая беда. Не обошла она и Кадыра.

Случилось все это ранней весной. Уходила зима с Урала. Бежали ручьи. Молодели леса и горы.

Нежданно-негаданно на заводских мор пришел. Многие осиротели.

Приказчик же все жал и жал на сплавщиков — отправить караван торопился. Большой заказ был получен на чугун да железо из Петербурга. Рвал и метал управитель, узнав про то, что много сплавщиков заболело. Из-за хвори и мора всего человек десять осталось помощников у Семена, а потому, хоть и самому ему не можилось, приказано было Семену собираться в дорогу.

Не по-праздничному в тот год отправлялись барки в путь. Не звенели девичьи песни. Не красовались сплавщики в кафтанах и лаковых сапогах. Не палила пушка от управительского дома. Даже колокольный звон не доносило. А когда барки спустили в Ай, молебен не отслужили. Некому было. «Поп и дьякон умре», — доносил позднее управитель хозяину в Петербург. Словом, невесело отправили караван.

Не отпустила Уля отца одного. Живо собралась.

А дней через пять совсем расхворался Семен. Остановились барки у какой-то забытой деревеньки, вышли на берег запечалившиеся от беды сплавщики, поднялись на гору. Еще бы: добрый был караванный Семен. Ни разу его барки об утесы не разбивались.

— Как быть дальше? — спрашивали друг друга сплавщики. — Обратно вверх по течению не воротишься, Плыть дальше без караванного страшно. Не каждому дано провести караван, как Семен водил.

И сам он не враз стал караванным. Еще совсем молодым был — в водоливах ходил, а потом уж, когда за плечами лег десяток походов, целых десять дорог долгих, как зимняя ночь на заводе, трудных, как солдатский бой, смелых, как полеты беркутов над Юрмой, — вот тогда уж караванным и поставили его…

Тут-то и спасла дело Ульяна. Подошла к сплавщикам и твердо сказала:

— Заместо отца караван поведу я. Не пужайтесь делу такому, добрые люди! Выучили сами.

Никто не удивился такому, потому что кто из старших был, ее дочкой почитал. Молодые же, не обожженные страхом налететь на утесы и разбить барки, говорили между собой про Улю:

— Ей-ей не девка, а атаман! Откуда только силы у нее берутся поворачивать потесь?

Потому и слушали парни Улю, наособицу те, кто впервые шел на барках, хотя по годам они ровней Уле были. С почтением часто добавляли:

— Смелая девка! Отчаянная голова! За ней в огонь и в воду пойдешь.

Не раз выручала она своим уменьем барки провести, когда кое-кто из парней дух терял. В ту пору сплавщики свои барки будто живыми считали. Оттого и говорили: «Барки не плывут, а идут по реке». А про Улю добавляли: «У Ульяны барки, словно овечки, идут».

Когда же при входе в Каму из Белой схоронили Семена, стала дочь его Ульяна караванным…

По-разному об этом в заводе говорили, когда по санному пути воротились сплавщики домой. Кто девку хвалил: ведь ни единой барки в дороге не затеряли, а у других редко, чтобы две-три не пошли ко дну возле утесов. Недаром эти утесы «Разбойниками» звали на Урале.

Хвалили Улю те, кто был поумнее. Вспоминали ее отца и мать добрым словом, говоря: «Вот бы порадовались они такой дочке».

Старухи же не от ума брякали в заводе:

— Виданное ли дело — девка барки ведет?

Только их никто не слушал.

Два года подряд водила Ульяна караваны. Слава о ней прошла до самой Волги. Даже кое-кто из градоначальников, косясь на девку статную да русоволосую, бороденкой тряс.

А на третью весну, когда повела Уля караван, невестой Ильи она уже была. И решили они между собой через год свадьбу сыграть.

Приданое готовила себе Уля сама. Самой приходилось о себе заботиться. Известно — сирота. И хоть крепко отговаривал любимую Илья от такой заботы, говоря, что все это — дело наживное, — не хотела она нарушать обычай дедов и отцов…