«Ансаровы огни» — последняя книга сказов Серафимы Константиновны Власовой. В сборник вошли кроме трех уже известных и полюбившихся читателю сказов новые, написанные в самые последние дни ее жизни.

Слово — великий дар художника. Оно — как граненный самоцвет в его руках. Сколько граней — столько лучистых сверканий, переливов красок. Найти их дано умельцу-гранильщику, чувствующему душу самоцвета, как живую. Таким умельцем-гранильщиком и была Серафима Константиновна.

Писательница знала волшебство слова, она училась ему у народа, внимательно вслушиваясь в разговорную, неторопливую речь уральцев.

Тот, кто читает книги Серафимы Власовой, прежде всего воспринимает красоту ее слова, мелодию фразы, а потом в кружевном словесном плетении видит чудесный рисунок.

Читаешь «Ансаровы огни» и будто входишь в мир кудесницы слова, дышишь ароматами лесов и пахучих трав уральских гор и степей, слышишь журчание родников, прибой озерной волны.

Кто предугадал животворные истоки таланта Серафимы Власовой, взявшейся за перо после долгих лет учительского труда и партийной работы, когда человек выходит уже на заслуженный отдых?

Это тоже врожденный талант — быть провидцем. И мне хочется поведать, как Серафима Константиновна стала писательницей, рассказать, кто и когда угадал в ней талант в трудную пору ее жизни, помог найти истинное призвание.

…Серафима Константиновна сидела на березовом пеньке у озера Смолино. Лица не было видно. Лишь мелко вздрагивающие плечи выдавали ее душевное состояние.

Фадеев проходил мимо. Он понял, как горько на душе у этой, одиноко сидящей и плачущей женщины.

— Может быть, я могу чем-нибудь помочь вам? — тихо проговорил он, останавливаясь сзади нее.

— Едва ли! — расслышал он, но все же присел на соседний пенек. Хотелось заглянуть в лицо, прочитать на нем то, что было на душе незнакомой женщины. Как лучше сделать, чтобы не оттолкнуть, а расположить ее к себе?

Они сидели молча, смотрели на дальний берег, едва различимый в синеватой мгле наступающего вечера. Вокруг было тихо. Пахло сыростью камышей, солоноватой водой и чуть уловимым дымком каменного угля, доносимого из-за озера темноватым облачком, нависшим над городом.

Изредка, нарушая тишину, всплескивала рыбешка, и разбегающиеся круги не сразу замирали на гладкой и отсвечивающей поверхности воды.

— Наверное, глубокое? — спросил Фадеев.

— Кто знает? — все еще отрешенно, голосом, полным горечи, ответила Серафима Константиновна.

И тогда Фадеев сказал:

— Когда я подъезжаю к Уралу, будто попадаю в мир легенд. Все тут овеяно преданиями. Бывал я на Кавказе. Там встречал память о Лермонтове, Толстом, Пушкине, а здесь все окутано легендами…

Он уловил, как встрепенулась женщина.

— Что правда — то правда, — отозвалась она, — сама уральская земля родит предания и легенды… Испокон веков тут жили талантливые люди — умельцы на всякие дела и на красное словцо…

Фадеев согласно кивнул. Он не сказал, а как бы порывистым взмахом руки дал понять женщине, что он слушает ее внимательно. И она, не глядя в лицо собеседника и не зная, кто сидит возле нее, не думая об этом, закурила и неторопливо продолжала:

— Иной раз кажется, что вот-вот вынырнет из озера оборотень в обличье то полоза, то чародея-волшебника и преобразит всю жизнь мою. Свершится чудо, аль причуда, и все изменится: исчезнет зло, и останется добро…

А помолчав, Серафима Константиновна начала тихо рассказывать легенду, связанную с Ильмен-озером, и, обрадованная, что ее слушают и слышат, заодно пересказала якобы быль о разрушенном замке близ Сатки. Лицо ее просветлело, стало вдохновенным.

Серафима Константиновна уже сидела с поднятой головой. Ее образная речь сверкала своим неповторимым уральским колоритом.

И Фадеев радовался, что сумел отодвинуть горе у человека. Он не перебивал ее и думал о ней уже как о кудеснице слова, в устах которой так поэтично звучали легенды.

А когда она замолчала, Фадеев, восхищенный ее рассказами, спросил:

— И много знаете этих легенд?

— Множество.

— Тогда перепишите их на бумагу, у вас получится.

Слова эти Фадеев сказал с такой убежденностью, что Серафима Константиновна поразилась. Почувствовав душевное расположение к незнакомцу, она обернулась в его сторону и впервые взглянула на него открытыми, доверчивыми глазами.

— Товарищ Фадеев! — тихо проговорила она упавшим и дрогнувшим голосом, поднимаясь со своего пенечка. — Простите меня, старую. Как же я сразу-то не посмотрела, кому все это я рассказываю.

Фадеев приветливо улыбнулся.

Совсем оробела и не знала Серафима Константиновна, о чем же дальше говорить ей. Растроганная, прослезилась, не стыдясь слез и не скрывая их от Фадеева.

— Неужели стоит писать? — воскликнула Серафима Константиновна.

— Непременно стоит! — подтвердил Фадеев. — И тогда все ваши беды-невзгоды уйдут…

Фадеев смотрел в сторону мигающих огней, протянувшихся полоской на противоположном берегу. Там в электрическом сиянии жили большие заводы Челябинска. От тихих дач их отделяла зеркальная гладь озера. Он заговорил о творческом ремесле, ответственности писателя перед народом.

— Пишите правду, не обманывайте и не обедняйте историю и современность. В этом величие и сила нашей литературы…

Кто-то, подходя по дорожке к берегу, позвал Фадеева. Он протянул руку Серафиме Константиновне и, поблагодарив ее за хороший вечер, неторопливо направился к своей даче. Фигура его скрылась в тени молчаливых берез.

…Всю ночь не спала Серафима Константиновна. Склонившись над столом, она писала свой первый сказ. Это был сказ об Афоне Кичигине, который она рассказывала Фадееву.

Позднее он был напечатан в альманахе «Уральские огоньки», и тысячи читателей узнали его автора — Серафиму Константиновну Власову. Только никто не знал, чье задушевное слово окрылило ее.

С памятной встречи с А. Фадеевым писательница, действительно, обрела крылья и успела оставить свой неповторимый след в литературе. С каждой новой книгой крепчал ее голос, и, как признавалась Серафима Константиновна, возле нее незримо всегда стоял Александр Фадеев, будто водил ее рукой.

Мне много раз приходилось ездить с писательницей по старинным уральским городам и селам, наблюдать, с каким пристальным вниманием слушала она творение народных сказителей, как дотошно изучала быт и нравы людей, характер того, с кем встречалась и говорила она. Ее умению видеть и открывать новое я всегда поражался, ведь это дано только настоящему художнику.

Я часто присутствовал при рождении ее сказов. И меня удивляло, как иногда одна-единственная деталь, приковавшая внимание писательницы, как бы помогала ей увидеть всю картину.

Так было в Канашах, когда мы посетили с ней мастерскую ковровщиц. Серафима Константиновна долго стояла перед ткацкими станками, восторгаясь разноцветьем нитей, легкими движениями рук ковровщиц, полетом челнока.

Власова с радостью сказала:

— Будет сказ!

И читатель знает этот сказ, названный «Золотая шерстинка».

Однажды в троицких степях, когда раскаленное полуденное солнце на сотни километров рассыпало нестерпимо жаркие лучи и белесое огромное небо казалось выгоревшим от зноя, мы остановились на стане строителей газопровода Бухара — Урал. На горизонте покачивались мачты высоковольтных линий, и далеко от стана, как в мираже, стоял единственный лесок, манящий своей прохладой.