«Не факт». Глаза Самены сверкают весельем. «Все зависит от того, веришь ли ты, что эти цивилизации там существуют. Да-да, знаю, кто-то мне сейчас напомнит про картинки с камер глубокого поля, которые так же стары, как это хлипкое хрустальное-гадальное зеркало Хаббла из конца двадцатого, но надежных свидетельств у нас не имеется. Что-то об эффекте Казимира и рождении пар частиц, и о вращающихся кружках с гелием-3 — да; о том, что сборище инопланетных цивилизаций пытается вызвать коллапс ложного вакуума и уничтожить Вселенную — нет». Она понижает голос. «Дорогой Мэнни, во всяком случае — доказательств недостаточно, чтобы убедить большинство. Я знаю, что тебя это удивляет, но не каждый является послечеловеческим неофилом, меняющим тела как перчатки и считающим хорошей идеей для творческого отпуска провести двадцать лет в односвязанной голубиной стае, чтобы доказать и проверить тезис Оракула Тьюринга…»

«Ну да, не всех заботит далекое будущее» — отвечает Манфред. «И все-таки это важно! Не так важно, будем мы жить или умрем. Это дело малое. Главный вопрос в том, сохраняется ли информация внутри нашего светового конуса, или наше существование ничего не значит, потому что мы застряли в среде, допускающей потерю! Мне просто стыдно принадлежать биологическому виду, настолько обделенному интересом к собственному будущему, даже в те моменты, когда оно касается всех и лично каждого из нас. Я говорю о том, что если может настать такое время, когда никто и ничто не будет нас помнить, что тогда…»

«Манфред?»

Он прерывается на середине фразы и застывает с разинутым ртом.

Это Амбер, в черном кэтсьюте, с бокалом коктейля в руке. На ее лице растерянность и раскрытая уязвимость, заставляющая отвести взгляд. Синяя жидкость чуть не выплескивается через край от резкой остановки, и бокал едва успевает удлиниться, чтобы не дать ей покинуть бокал. За ее спиной стоит Аннетт, и светится улыбкой глубокого удовлетворения.

«Вы…» Амбер запинается. Ее щека подергивается: это фрагменты ее сознания несутся наружу из ее черепа и обратно, запрашивая внешние источники информации. «Вы в самом деле??…»

Под ее рукой спешно материализуется облачко, и мягко принимает выскользнувший из пальцев бокал.

«Ух…» Манфред глядит на нее, полностью потеряв дар речи. «Я, э-м-м, ну да…» Тут он смотрит вниз. «Прости. Давай я тебе еще налью».

«Ну почему меня никто не предупредил?» — жалуется Амбер.

«Мы подумали, ты воспользуешься хорошим советом» — Аннетт прерывает неловкую тишину. «Ну, и воссоединение семьи. Мы так и задумали его сюрпризом».

«Сюрпризом…» — озадаченно говорит Амбер. «Могла бы и сказать».

«А ты выше, чем я думал» — неожиданно говорит Манфред. «В нечеловеческих глазах люди смотрятся по-другому».

«Да?» Она глядит на него, он слегка поворачивает голову, и они смотрят друг другу в глаза. Это — исторический момент, и Аннетт записывает его на мемоалмаз со всех ракурсов. Маленький секрет семьи заключался в том, что Амбер никогда не встречалась со своим отцом — во всяком случае — не в биопространстве лицом к лицу. Она родилась, а точнее, была извлечена из дьюара с жидким азотом спустя годы после развода Манфреда и Памелы. И сейчас они в первый раз видят лица друг друга без электронного посредства. И хоть на бизнес-уровне они уже говорили друг другу все, что нужно было сказать, семейные отношения антропоидов — совсем другое дело. Они все еще остаются очень связаны с языком тела и с феромонами. «Как долго ты уже тут и с нами?» — говорит она, пытаясь скрыть потрясение.

«Часов шесть». Манфред выдавливает смешок сожаления — не получается как следует рассмотреть на нее, будучи человеком, а не голубями. «Пошли, возьмем тебе еще коктейль и все обсудим?»

«Давай». Амбер глубоко вздыхает и бросает на Аннетт буравящий взгляд. «Ты все устроила, ты и разгребай…».

Аннетт просто стоит и улыбается своему достижению и вызванному им смущению.

Холодный рассвет застает Сирхана в его кабинете — сердитым, трезвым, и готовым поколотить любого, кто войдет в дверь. Его кабинет имеет десять метров в ширину, пол из полированного мрамора и потолок с окнами и замысловатой лепниной. Посреди пола абстрактными побегами брокколи прорастает план прохождения его текущего проекта — фрактально делящиеся ветви, обхватывающие самыми маленькими отростками узлы с флажками. Сирхан расхаживает вдоль плана, и приближает движениями глаз отдельные места, чтобы можно было прочесть подписи. Но внимание его не сфокусировано. Его переполняет волнение и неопределенность, и он пытается выяснить, кто виноват. Вот почему первое, что приходит ему на ум, когда дверь распахивается — это вскочить и накричать, но он останавливается. «Чего тебе нужно?» — вопрошает он.

«Пару слов, если можно?» Аннетт отвлеченно глядит куда-то в сторону. «Это твой проект?»

«Да» — говорит он ледяным голосом, стирая прохождение взмахом руки. «Чего тебе нужно?»

«Я не знаю, с чего начать». Аннетт молчит. На мгновение на ее лице проступает усталость, невыразимая никакими словами. Сирхан начинает сомневаться — а не пытается ли он распространить вину слишком далеко? Эта девяносто-с-лишним-летняя француженка, давняя любовь всей разбросанной жизни Манфреда — последний человек, который стал бы им манипулировать. И уж точно — не таким неприятным и затрагивающим личное способом. И все-таки, ни в чем нельзя быть уверенным. Семьи — странные механизмы. Нынешние версии его отца и матери — далеко не те люди, которые прогнали его растущий мозг через пару дюжин альтернативных жизней еще до того, как ему исполнилось десять — но нельзя закрывать глаза на их влияние. Как и на то, что они могут воспользоваться помощью тети Нетти, чтобы оттрахать его мозг. «Нам надо поговорить о твоей матери» — говорит она.

«Нам надо… Надо нам?» Сирхан разглядывает внезапно образовавшуюся в комнате пустоту, как от вырванного зуба. Отсутствие говорит сколько же, сколько и присутствие. Он щелкает пальцами, и за его спиной материализуется замысловато украшенная скамейка из прозрачного синеватого роботумана. Он садится, а Аннетт пусть делает, чего хочет.

«Oui». Она засовывает руки в карманы рабочего комбинезона — очень далекого от ее обычного стиля — и прислоняется к стене. С виду она так молода, как будто всю свою жизнь носилась по галактике на скорости в «три девятки» от световой, но в ее позе чувствуется древняя усталость и тяжесть целых миров. «Твоя мать за огромную работу взялась, и сделана эта работа быть должна. Ты, со своим хранилищем архивов, еще годы назад согласился с этим. Теперь проложить делу путь наружу она пытается, и затем кампания нужна, чтобы выбор перед избирателями вынести, как нам лучше всего целую цивилизацию перенести. Я спрашиваю тебя, почему препятстсвуешь ты ей?»

Сирхан пытается совладать со своей челюстью. Ему хочется плюнуть. «Почему?» — бросает он обратно.

«Да. Почему?» Аннетт сдается, и наколдовывает себе стул из запасов роботумана, вихрем вращающегося под потолком. Она садится и рассматривает Сирхана. «Это вопрос».

«Я ничего не имею против ее политических махинаций» — напряженно отвечает Сирхан. «Но ее незваное вторжение в мою личную жизнь…»

«Какое вторжение?»

Он смотрит непонимающе. «Это вопрос?» Некоторое время он молчит. «Посылать эту распутницу ко мне прошлой ночью…»

Аннетт смотрит еще пристальнее. «Кого? О ком ты говоришь?»

«Эту, эту бесстыжую женщину!» — выплевывает Сирхан. «С чего она взяла, что может… Если это отец решил посводничать, он настолько ошибается, что…»

Аннетт качает головой. «Ты с ума сошел? Твоя мать всего лишь хотела, чтобы ты познакомился с ее выборной командой, чтобы присоединился к планированию программы. Твоего отца вообще нет на планете. А ты так сорвался. Ты очень, очень расстроил Риту, ты знаешь об этом? Рита — наш самый лучший специалист в составлении материалов и поддержании веры… И ты ее расстроил до слез. Что с тобой не так?»

«Я…» — запинается Сирхан. «Она — кто?» — спрашивает он с пересохшим ртом. «Я думал…» Он умолкает. Ему совсем не хочется говорить то, о чем он подумал. Эта нахальная девка, эта распутница… Это — участник предвыборной кампании его матери? А вовсе не плана по его растлению? Что, если все это — чудовищное недопонимание?