«М-м-м» — говорит Сирхан, удивляясь этому новому аспекту ее долгих самоосуждающих признаний. «Но что, если вы говорите так просто потому, что чувствуете себя старой? Если это физиологическая неисправность, мы можем починить это и…»

«Нет! Сирхан, я просто чувствую, что продление жизни аморально. Я не распространяю свои суждения на тебя, всего лишь утверждаю, что это неправильно для меня. Это аморально, это препятствует естественному порядку вещей, это позволяет старым сетям висеть вокруг и оказываться на пути у вас, молодых. И есть теологическая сторона. Если ты собираешься жить вечно, ты никогда не повстречаешься со своим создателем».

«Своим создателем? Так вы — теист?»

«Я? Наверное, да». С минуту Памела молчит. «Хотя к этому вопросу есть столько разных подходов, что трудно понять, какому верить… Долго, очень долго я подозревала, что твой дед, на самом деле, просто знает ответы. И что я была неправа во всем. Но потом…» Она опирается на клюку. «Он объявил, что выгружается. И тогда я поняла, что все, что у него было — это только античеловеческая и жизнененавистническая идеология, которую он принимал за религию. Восхищение зануд и небеса артилектов. Простите, но нет, спасибо. На это я не куплюсь».

«Ох». Сирхан, прищурившись, смотрит на облачный пейзаж — на мгновение ему кажется, будто он видит что-то в далеком тумане, на неопределимом расстоянии (сложно отличить сантиметры от мегаметров там, где нет ни единой точки опоры, а в пространстве до горизонта уместится целый континент), но что именно — он сказать не может. Наверное, еще один город, с очертаниями моллюска, с выдвигающимися антеннами, и причудливым хвостом узлов-репликаторов, колыхающихся внизу. Потом его скрывает полоса облаков, а когда проясняется, там уже ничего нет. «Но что тогда остается? Если не верить в благосклонного создателя ни в каком виде, умирать должно быть страшно. Особенно если делать это так медленно».

Памела улыбается, но и череп выглядел бы жизнерадостнее. «Это же совершенно естественно, дорогой мой! И тебе же не надо верить в Бога для того, чтобы верить во вложенные реальности? Мы используем их каждый день, как инструменты сознания. Примени антропный принцип — и разве не станет ясно, что вся наша вселенная, вероятно — симуляция? Мы живем в довольно раннюю эпоху ее истории. Возможно, это…» — она тычет в сторону алмазоволоконной внутренней стенки пузыря, ограждающей город от завывающих криогенных сатурнианских штормов и удерживающей неустойчивую земную атмосферу внутри, а водородные ветры и аммиачные дожди — снаружи — «…всего лишь одна из симуляций в паноптикуме какого-нибудь генератора древней истории, который миллиард триллионов лет спустя прогоняет заново все возможные пути возникновения разума. Смерть будет пробуждением кем-то большим, вот и все». Ухмылка исчезает с ее лица. «А если нет, то я просто старая дура, и заслужила то забвение, которого так желает».

«Но как же…» Сирхан умолкает. По его коже ползают мурашки. Она может быть сумасшедшей — вдруг осознает он. Не клинически сумасшедшей, просто повздорившей со всей вселенной. Скованной своим патологическим представлением о своей собственной роли в реальности... «Я надеялся на воссоединение» — тихо говорит он. «Вашей семье довелось жить в необычайных временах. Зачем портить эти дни язвительностью?»

«Зачем портить?» Она смотрит на него с жалостью. «Все с самого начала было порчено. Столько самоотрицающей жертвенности, и ни капельки сомнений. Если бы Мафред так страстно не хотел не быть человеком, и если бы я со временем научилась бы гибкости, возможно мы бы все еще…» Она прерывается на полуслове. «Как странно».

«Что?»

Памела с удивлением на лице поднимает клюку и показывает ей на вздымающиеся грозовые тучи.

«Клянусь, я видела там омара…»

Амбер просыпается средь ночи в темноте и удушающем давлении, чувствуя, будто она тонет. В первый ужасный миг ей кажется, что она снова очутилась в сомнительном пространстве по ту сторону маршрутизатора, и по ее мыслям пробираются ползучие зонды, выведывающие весь ее опыт вплоть до самых далеких и тайных закоулков ее сознания. Ее легкие как будто превращаются в стекло и разбиваются на мелкие осколки, но в следующий момент она приходит в себя и хрипло откашливается, жадно вдыхая холодный полуночный воздух музея.

Жесткость каменного пола под ногами и необычная боль в коленях подсказывают ей, что она больше не на борту Выездного Цирка. Чьи-то шершавые руки удерживают ее за плечи, ее рвет синим туманом и сотрясает приступами кашля. Синеватая жидкость сочится из пор на коже, испаряется с рук и грудей, и в движении завитков пара чувствуется некая целенаправленность. «Спасибо» — наконец выдает она. «Могу дышать».

Она садится на пол, замечает, что обнажена и снова открывает глаза. Все вокруг приносит чувство необычности и странного неудобства, которого не должно быть. Открывая глаза, она ощущает миг сопротивления, и только потом как веки слушаются ее. Чувство встречи с чем-то забытым и знакомым — будто попасть в родной дом после многих лет странствований. Окружение, вместе с тем, этому чувству решительно не соответствует. Вокруг чернильно-густые тени, из которых выступают яйцеобразные контейнеры, и то, что находится в них, похоже на мечту анатома — тела в разнообразных, но одинаково ужасно выглядящих стадиях сборки. И рядом сидит какое-то необычно нескладное существо, которое и держало ее за плечи — тоже обнаженное, но покрытое оранжевой шерстью.

«Ты уже проснулась, ма шери?» — спрашивает орангутан.

«М-м-м…» Амбер осторожно качает головой, ощущая, как липнут мокрые волосы и как ласкает кожу мимолетный ветерок. Она концентрируется на внутренних ощущениях и пытается нащупать реальность, но та не ускользает, не поддающаяся и не вложенная. Все вокруг кажется таким прочным и незыблемым, что ее пробирает мимолетный приступ панической клаустрофобии. Спасите! Я заперта в реальном мире! Еще одна скорая проверка, однако, говорит ей, что у нее есть доступ к чему-то за пределами собственной головы, и паника проходит. Экзокортекс Амбер успешно переместился в этот мир вместе с ней. «Я в музее? На Сатурне? Кто ты, мы знакомы?»

«Лично — нет» — осторожно говорит обезьяна. «Но мы переписывались. Аннетт Димаркос».

«Тетя…» Хрупкий поток сознания Амбер захлестывает волна воспоминаний, и она ветвится снова и снова, чтобы собрать их воедино. Сообщение в архиве: Твой отец пересылает тебе этот набор для бегства. твоя Аннетт. Законный ключ к золоченой клетке для воспитания. Столь необходимая свобода… «Папа здесь?» — с надеждой спрашивает Амбер, хоть она и прекрасно понимает, что в реальном мире прошло тридцать пять лет линейного времени — для эпохи, в которую одного десятилетия хватает на несколько промышленных революций, много воды утекло.

«Точно не знаю». Орангутан лениво моргает, чешет подмышкой и осматривается вокруг. «Может, он в одном из этик контейнеров, готовится сыграть черта из табакерки. А может, смотался куда-то в одиночку, пока пыль не осядет». Она снова поворачивается к Амбер и смотрит на нее большими, глубокими глазами. «Это будет не тем воссоединением, на которое ты бы надеялась».

«Не тем…» Амбер делает глубокий вдох — десятый или двенадцатый изо всех, которые делали эти новые легкие. «Что с твоим телом? Ты же была человеком. И вообще, что тут происходит?»

«Я все еще человек — в тех смыслах, в которых это имеет значение» — говорит Аннетт. «Я использую эти тела, потому что они хороши при низкой гравитации, и они напоминают мне, что я уже не живу в биопространстве. И еще по одной причине». Она делает текучий жест в сторону открытой двери. «Ты обнаружишь, что все очень поменялось. Твой сын устроил…»

«Мой сын». Амбер моргает. «Это он пытается засудить меня? Какую версию меня? Как давно?» Буря вопросов вырывается из ее сознания и разрывается фейерверками структурированных запросов в публичном секторе мыслепространства, к которому она имеет доступ. Она осознает, что ее еще ожидает, и ее глаза распахиваются. «О, дьявол! Скажи мне, что она еще не здесь!»