«В публичном поищи» — предлагает Айнеко со своего безопасного насеста на рюкзаке.

«Где-где?» Аннетт отвлеклась на справочник, который, сговорившись с бесплатной правительственной операционной системой, как раз принялся сгружать в ее сенсориум карту общественных услуг города. «А, понятно». Видно, что Рынок Трав в целом старается понравиться туристам, но сомнительным местечкам с одного конца — в особенности, вниз по одному из мрачных шестиэтажных каменных каньонов — определенно на это плевать. «Ла-а-адно…»

Аннетт прокладывает путь мимо ларька с одноразовыми телефонами и дешевыми считывателями генома, обходит стайку девушек-подростков в объятиях какого-то заморского кавайного фетиша (те глядят на нее с опаской, будто она — школьный инспектор), и приближается к стоянке, где томятся прикованные цепями велосипеды. Рядом с ней стоит смотрительница-человек, и похоже, с ума сходит от скуки. Аннетт кладет ей в карман бумажку в десять евро — деликатно анонимный вид денег — и та, наконец, обращает внимание. «Если бы ты хотела купить стыренный велос» — спрашивает Аннетт — «куда бы ты пошла?» Некоторое время оператор парковки молчит, уставившись на нее, и Аннетт уже начинает думать, что переоценила ее. Потом она что-то бормочет. «Что?»

«В Мак-Мерфи. Раньше назывались „У Баннерманна“. Эт туда, в Коровьи ворота». Девица-счетчик с тревогой смотрит на выращиваемые уплаты. «У вас не?..»

«Не-е». Аннетт следит за ее взглядом. Прямо в недра каменного каньона. Что поделать… «Хоть бы оно того стоило, Мэнни, дорогой» — бормочет она сквозь зубы.

Мак-Мерфи — бутафорский ирландский паб, каменная пещера, устроенная под грудой безликих офисов. До того, как разработчики наложили на него свои лапы, он был настоящим ирландским пабом, но после стремительно эволюционировал в панковский ночной клуб, в винный бар, в голландскую «кофейню», а затем, истощенный не меньше любой выгоревшей звезды, сошел с главной последовательности. Теперь, заново собранный из вторсырья, он влачит неестественно растянутое и призрачное существование уже в качестве имитации ирландского паба — над столами из поленьев свисают с искусственно состаренных потолочных балок неоновые четырехлистники. Другими словами, загробная жизнь выгоревшего черного карлика, некогда бывшего солидным питейным заведением. Где-то на полпути вдоль этого эволюционного трека пивной погреб был заменен туалетом и дополнительными номерами для посетителей, и теперь бар сочится разбавленным из городского водоснабжения газированным концентратом.

«Эй, слыхали про девочку-еврократа с робокиской, которая зашла в стремный паб у Коровьих ворот и заказала пол-литра диетической колы? И говорит — когда подают колу — эй, а можно мне зеркальце?»

«Заткнись!» — шипит Аннетт рюкзаку. «Не смешно». Ее система сторожевой телеметрии уже достучалась до электронной почты наручного телефона, и на нем показался вращающийся желтый восклицательный знак, означающий, что в соответствии с полицейской публичной статистикой преступлений, посещение таких местечек способно принести убийственный ущерб величине прописанных в страховом договоре компенсаций.

Айнеко смотрит на нее снизу, высунувшись из своего гнезда в торбе, и делает широченный зевок, демонстрируя ребристое нёбо и язычок как из розовой замши. «О, знаешь… Я тут связалась с головой Манфреда. Пинг — нулевой[127]».

Рядом появляется девочка-бармен, демонстративно избегающая встречаться с Аннетт взглядом. «Мне диетическую колу» — заказывает та. Ее рюкзак вещает грудным голосом: «М-м-м, а слыхали про евродевочку, которая заходит в стремный паб, заказывает пол-литра диетической колы, проливает в торбу и говорит — о-о-у, у меня киска намокла?»

Кока-колу приносят, и Аннетт платит. Кроме нее в пабе, наверное, еще пара дюжин человек, но сколько именно — сказать трудно. Паб похож на средневековый погреб с кучей каменных арок, и в их тени прячутся ниши с церковными скамьями из секонд-хенда и столами, испещренными шрамами от ножей. У одного из столов расселись какие-то парни — может, байкеры или студенты, а может, необычно хорошо одетые пьяницы. У них слишком длинные волосы, на их жилетах слишком много карманов, и на всем это имеется какой-то налет богемы, заставляющий Аннетт смаргивать снова и снова. Потом одна из литературоведческих программ сообщает ей, что действительно, один из парней — известный местный писатель и кто-то вроде гуру местной Партии Космоса и Свободы. Еще в одном углу две женщины в ботинках и меховых шапках разглядывают меню, а в диванном закутке сидят с пивом отдыхающие уличные артисты. Никого в одежде, хотя бы отдаленно напоминающей офисный прикид, но стрелка страннометра держится выше среднего. Аннетт командует очкам стать непроницаемо черными, подтягивает галстук и оглядывается.

Дверь открывается, и внутрь пробирается неопределенного вида юнец. На нем мешковатый камуфляж, шапка из овчины, и пара ботинок, вид которых заставляет воображение рисовать несущиеся танковые армады. Сплошь амортизаторы и грязно-желтые кевларовые панели. И еще на нем огромные…

«Я тут заметила в детекторе сетевых вторжений…» — начинает кошка. Аннетт отставляет стакан колы и направляется к юнцу. «…что-то от слова…»

«Пацан, сколько хочешь за очки?» — тихо спрашивает она.

Он дергается и едва не подпрыгивает, что является плохой идеей, если на тебе сапоги-скороходы военного стандарта, а над головой полуметровая каменная кладка, выдержавшая три столетия строительных невзгод. «Ничё я такого не делал» — жалуется он в знакомой, жутковато-искаженной манере. «А…» он сглатывает. «Анни? Кто…»

«Не волнуйся. Сними их. Они вредят, только если ты их носишь» — говорит она, старательно пытаясь избегать резких движений, поскольку в голове уже мелькают нехорошие мысли, и не обязательно даже смотреть на часы, чтобы понять, что восклицательный знак на них покраснел и стал вспыхивать. «Смотри, я дам тебе двести евро за эти очки и поясную сумку, настоящими бумажками, и я не буду спрашивать у тебя, где ты их достал. И никому не расскажу». Он остолбенело стоит перед ней, как загипнотизированный, и свет из недр очков мерцает на его заостренных от голода скулах, как отблеск ночной грозы. Или как будто он включил свой мозг в розетку. Она медленно, сглотнув и ощутив, как пересохло во рту, поднимает одну руку, и стягивает очки с его лица, а другой снимает поясную сумку. Мальчишка вздрагивает и моргает, и она сует пару стоевровых банкнот ему под нос. «Драпай» — говорит она ему ничуть не резко.

Он медленно протягивает руку, потом хватает деньги и бежит — с оглушительным грохотом выхлопов проламывается сквозь дверь, закладывает левый вираж на велосипедную полосу и исчезает на дороге, ведущей вниз к парламенту и университетскому комплексу.

Аннетт опасливо смотрит в дверной проем. «Ну и где он?» — тревожно, в полголоса говорит она. «Есть идеи, кошка?»

«Не-а. Твоя работа — его искать — ты и ищи» — самодовольно вещает кошка. А по спине Аннетт мурашками ползает тревога. Манфред оказался отрезан от хранилища своей памяти — где он сейчас? И, хуже того, — кто он сейчас?

«Тебя так же и по тому же месту» — бормочет Аннетт. «Что ж, остается только один способ…» Она снимает собственные очки — они сильно уступают собственноручно собранному агрегату Манфреда с его раскидистой функциональностью — и с некоторой дрожью надевает только что раздобытые. Кое-что в этом кажется ей грязным, будто разнюхивать что-то в электронной переписке любовника… Но как еще она узнает, куда он мог подеваться?

Она надевает очки и пытается вспомнить, что же она делала в Эдинбурге вчерашним вечером.

«Джанни?»

«Да, моя дорогая?»

Пауза. «Я потеряла его след. Но я нашла его напоминалку. Какой-то мелкий шаромыжник игрался с ней в киберпанк. Где Манфред — понятия не имею, поэтому я их надела».

Пауза. «Ох ты…»

«Джанни, скажи, за чем именно ты отправил его к Сообществу Франклина?»