«Он, должно быть…» — Манфред запинается. Еще чуть-чуть справочной информации, еще немного строк истории. «Ого, по Госплану?»

«Верно». Джанни тонко улыбается. «Еще за два года до того, как центральный комитет объявил компьютеры извращением, буржуазной псевдонаукой, цель которой — обесчеловечить пролетариат — даже тогда они уже осознавали силу роботов. Позор им, что не предвосхитили компилятор или Сеть».

«Я не понимаю, почему это так важно. Никто же тогда не мог предугадать, что главное препятствие в устранении рыночного капитализма будет преодолено через полвека, разве нет?»

«Конечно же, нет. Но с 1980-х действительно стало — в принципе — возможно решить проблему распределения ресурсов алгоритмически, с помощью компьютера, не нуждаясь при этом в рынке. Так вот, рынок — это растрата. Он потворствует конкуренции, а при ней большая часть продукции отправляется на свалку. Почему он еще существует?»

Манфред пожимает плечами. «Вот ты и скажи. Консерватизм?»

Джанни закрывает книгу и ставит обратно на полку. «Мой друг, рынок предоставляет своим участникам иллюзию свободной воли. Ты не замечал, насколько человеческие существа не любят, когда их принуждают что-либо делать, даже если это — в их лучших интересах? А командная экономика, конечно, должна быть силовой — она, в конце концов, командует».

«Но моя система — нет! Она рассчитывает, куда идет снабжение, а не командует, кому что производить, и сколько!»

Джанни качает головой. «Обратный вывод, или прямой вывод — неважно, все равно это — экспертная система. В твоих компаниях нет людей, и это хорошо, но тогда они и не должны управлять деятельностью человеческих существ. Если они это делают, ты просто порабощаешь людей абстрактной машиной, как диктаторы и делали во все времена».

Глаза Манфреда сканируют книжную полку. «Но рынок сам по себе — это абстрактная машина! И паршивая, надо заметить. Я от нее почти освободился, да, но как долго еще она будет угнетать людей?»

«Возможно, меньше, чем ты боишься». Джанни садится рядом с принтером, который принялся выдавливать из себя что-то, похожее на мельницу логического процессора аналитической части. «Предельная стоимость денег понемногу сокращается, ведь чем больше ты имеешь, тем менее это все ценно для тебя. Мы на пороге продолжительного экономического подъема, со среднегодовым приростом более двадцати процентов, если предсказательные метрики Совета Европы еще хоть на что-то годны. Последние обессилевшие остатки индустриальной экономики окончательно увяли, а двигатель экономического роста той эпохи, высокотехнологический сектор, сейчас — повсюду. Мы можем позволить себе немного утиля, мой друг, если надо заплатить эту цену за то, чтобы люди оставались счастливыми вплоть до тех самых пор, когда предельная стоимость самих денег исчахнет до конца».

Осознание разгорается. «Ты хочешь устранить дефицитность, не просто деньги!»

«Именно». Джанни ухмыляется. «Это много большее, чем просто рост экономической производительности. Представь изобилие как экономический фактор. Не нужно никаких планов для экономики — просто бери из нее все, что тебе понадобится. Должен ли ты платить за воздух, которым дышишь? А должны ли выгруженные сознания — которые так или иначе будут составлять костяк нашей экономики — платить за процессорные циклы? Нет и еще раз нет. Так вот, хочешь ли ты теперь узнать, каким образом ты сможешь расплатиться в урегулировании развода? И могу ли я заинтересовать тебя, и твоего очаровательного нового менеджера, в одном моем маленьком проекте?»

Ставни раскрыты настежь, занавески оттянуты в стороны, и окна огромной комнаты Аннетт распахнуты, открывая дорогу утреннему бризу.

Манфред сидит на кожаном стуле для игры на фортепиано, и чемодан раскрыт у его ног. Манфред налаживает канал связи к стереоколонкам Аннетт, старинной обособленной системе с модулем доступа к спутниковому интернету. Кто-то взломал ее, грубо устранив алгоритм защиты авторских прав — на задней панели виднеются шрамы от паяльника. Аннетт свернулась на диване, укутавшись в халат и надев высокоскоростные очки, и вместе с коллегами из Ирана и Гвианы штурмует какую-то нестыковку внутреннего расписания Арианспейс.

Чемодан полон шума, но из стерео звучит регтайм. Вычти энтропию из потока данных, что одновременно станет его распаковкой — и останется информация. Емкость голографической памяти чемодана составляет триллион терабайт[88], чего с большим запасом хватает для хранения всей музыки, фильмов и видео всего двадцатого века. И все, что там находится, не подпадает под контроль авторского права — оно классифицируется как сдельный труд для обанкротившихся компаний, произведенный до того, как ААОАП взялись за медиа. Пропуская музыку через стереосистему Аннетт, Манфред оставляет шум, с которым она свернута. Высококачественная энтропия — тоже ценная вещь…

И вот Манфред вздыхает и сдвигает очки на лоб, выключая все дисплеи. Он разобрался во всей расстановке, и он просчитал порождаемые взаимосвязи. Да, Джанни был прав — нельзя ничего начинать до того, как объявятся все игроки.

В какой-то момент мелькает чувство, будто он стар и медлителен — как обыкновенное человеческое сознание безо всяких дополнений. Поручения и действия толклись в его голове весь прошедший день, и с самого момента возвращения из Рима решительно не было времени передохнуть. У Манфреда развился синдром сокращения объема внимания — потоки информации воевали друг с другом за контроль над корой его мозга, непрестанно споря о том, как же разрулить всю эту кашу, и фокус внимания порхал, как бабочка. Никак не сосредоточиться, и все вокруг раздражает. Однако Аннетт справляется со скачками его настроения с удивительным спокойствием. Он глядит на нее и, сам не зная, почему, чувствует гордость. Определенно, она увлеклась довольно-таки всерьез, и определенно, она использует его в каких-то собственных целях. Но почему тогда ему настолько комфортней с ней, чем с Пэм?

Она потягивается и поднимает очки. «Правда?»

«Я просто думал!» — улыбается он. «Но прошло уже целых три дня, а ты еще ни разу не говорила, что мне следует поделать с самим собой».

Она строит мину. «Зачем мне это?»

«О, действительно… Я просто еще не…» Он пожимает плечами. Чувство, что в его жизни чего-то не хватает, еще не прошло, однако он уже не ощущает, что нехватку срочно требуется восполнить. Так вот, значит, какое оно, равенство во взаимоотношениях?.. И действительно ли это оно? И в детстве, чрезмерно огороженном стараниями родителей от опасностей и вообще от внешнего мира, и во взрослой жизни, он всегда был так или иначе — и часто добровольно — подчинен всем, с кем имел дело. Возможно, кондиционирование от склонности к подчинению наконец заработало. Но если так, откуда же творческий кризис? Почему уже неделю подряд к нему никак не приходят оригинальные идеи? Может ли так быть, что его особенный вид творческой деятельности — это отдушина, и высокое давление любовного порабощения необходимо, чтобы распускаться алмазными брызгами воображения? Или ему все-таки действительно не хватает самой Пэм?

Аннетт поднимается и медленно идет к нему. Он глядит на нее, он ощущает влюбленность и страсть, но он не уверен — считается ли это любовью? «Когда они появятся?» спрашивает она, прижимаясь к нему.

«А кто их знает…»

Дверной звонок звонит.

«О. Пойду-ка, встречу». Она шествует к двери и открывает ее.

«Ты!»

Голова Манфреда поворачивается рывком, как будто он на поводке. Ее поводке, хоть он и не ожидал, что она явится лично.

«Ага, я» — просто говорит Аннетт. «Проходи. Добро пожаловать».

Памела в сопровождении своего ручного адвоката входит в комнату, сверкая глазами. «Посмотрите-ка, что сюда притащила робокошка» — цедит она, пригвождая Манфреда взглядом, в котором гнева гораздо больше, чем юмора. Эта открытая враждебность на нее не похожа, и Манфред удивляется, откуда она взялась.