— Господин Хеллер?

Он нерешительно встает, ему трудно допустить, что его, пришедшего последним, уже вызывают на прием, по женщина с кривыми, как сабли, ногами кивком предлагает ему пройти, нет, не сюда, не к врачу, а в комнату напротив, на «анализы», как она говорит, и, поскольку он убежден, что Шарлотта уже рассказала ей что к чему, он ищет признаки осведомленности в поведении кривоногой, которая кротко берет его за рукав и так же кротко увлекает за собой. Мягко коснувшись его плеча, она усаживает его на стул; на столе, перед пробирками и бутылочками, лежит его медицинская карта.

Бесшумно и как-то вяло садится она рядом с ним, ни слова не говоря, прокалывает ему мочку уха, отсасывает кровь, а затем вытягивает несколько кубиков шприцем из вены. Хеллеру кажется, что она превратилась в растение, которое нежно высасывает из него всю кровь, настолько незаметно и безболезненно она все это делает. Что бы ему такое сказать ей?

— Даже если бы вы меня совсем обескровили, у вас я бы этого не почувствовал.

Женщина пожимает плечами, подходит к столу и говорит, не глядя на него:

— Тогда вы вряд ли смогли бы потом отправиться по своим делам, господин Хеллер.

И не дрогнувшей рукой она протягивает ему бутылочку.

— Нельзя ли вас попросить сдать анализ мочи, если вы сможете, конечно. Туалет рядом с вешалкой.

Он разглядывает горлышко бутылочки, застыв в нерешительности, и ждет повторной просьбы только потому, что хочет продемонстрировать, как охотно готов сотрудничать с ней и с какой серьезностью относится и к этому требованию ритуала врачебного осмотра, но женщина из бегает его взгляда.

Пока Хеллер пытается помочиться в бутылочку, он как бы смотрит на себя со стороны — согбенный и сосредоточенный, устремив глаза вниз, мобилизует он свой позыв, опасаясь, что моча, когда она вырвется наружу спазматическими толчками, не попадет точно в узкое горлышко. Он воображает, какое впечатление произвел бы на самого себя, если б глядел с некоторого расстояния, как он, исполненный тщетного ожидания, моля о скорейшем завершении своего дела, уперев телячий взгляд известно куда, надеется хоть что-нибудь выдоить из своего организма, — он не может удержаться от смеха и отводит бутылочку в сторону. При следующей попытке он, для стимуляции, спускает воду в унитазе, успешно справляется с задачей и, ликуя, бережно песет теплую бутылочку в лабораторию.

Женщина и на этот раз ничего ему не говорит и только наклеивает на бутылочку какую-то бумажку, затем снова берет его за рукав и ведет через коридор в помещение без окон, где из-под копны лоснящихся рыжих волос ему улыбается самый большой рот, какой он когда-либо видел. Женщина из «анализов» громко произносит его фамилию, тем самым передает его в новые руки и, пожелав ему всего хорошего, уходит, а он остается наедине с долговязой помощницей доктора, освещенной торшером. Что теперь будет?

— А теперь, господин Хеллер, мы сделаем манюсенькую, — она так и говорит «манюсенькую», — электрокардиограмму, которая всех нас порадует.

Ее чересчур длинные, вихляющиеся конечности, стремительность движений, громкий безжалостно — радостный голос, какой бывает только у воспитательниц детского сада, да и весь ее облик — все это могло бы смутить неподготовленного пациента и даже обескуражить. Но не Хеллера. Он раздевается, как его просят, снимает вещь за вещью и охотно делает десять требуемых приседаний под громкий счет великанши, прежде чем улечься, раскинув ноги, на холодный клеенчатый топчан. Штекеры, звякая, входят в соответствующие гнезда. Разноцветные провода распутываются и распределяются по местам, контактные присоски прилипают к коже, а в аппарате уже ждет миллиметровая бумажная лента, чтобы записать путаную кривую работы сердца. Великанша присаживается на край топчана и с удовлетворением поглядывает на Хеллера. Как на добычу, думает Хеллер, которую она связала проволокой, и он представляет себе, как она, изменив напряжение тока, уменьшит его сейчас до карманного размера и, сунув в хозяйственную сумку, унесет к себе домой.

— А ну-ка, посмотрим, не пошаливает ли наше сердечко?

Хеллер не отрывает глаз от аппарата, в котором завертелись черные валики, а паукообразные самописцы, вздрогнув, начали что-то чертить, и он теперь выталкивает наружу закручивающуюся в спираль, словно переваренную в утробе, широкую бумажную ленту.

— Видите, — говорит великанша, — уже пишет…

— Я полагаю, развлекательное чтиво, не более того, — подхватывает Хеллер.

— Во всяком случае, двое читателей вам обеспечены, — говорит великанша, меняя штекеры в гнездах, и бросает быстрый взгляд на самописец, который равномерно и без особого темперамента вычерчивает свою линию. Зашифрованное послание она воспринимает с радостью и восклицает так, будто результат касается не только Хеллера, но и ее лично:

— Вот и хорошо! Этого мы и хотели!

Хеллеру разрешается встать и одеться; он допытывается, какие отклонения от нормы она все же обнаружила — собой ведь не устаешь интересоваться, — но великанша лишь качает головой, она ничего не скажет и не имеет права сказать, оценку его общего состояния ему сейчас сообщит сам господин доктор, не будет ли он так добр последовать за ней в кабинет.

Они минуют лабораторию, и перед неплотно затворенной дверью великанша прощается с ним, пожав ему руку и ободряюще улыбнувшись. Хеллер толкает дверь и входит в специальную комнату для ожидания перед кабине том врача. С диванчика у окна на него глядят те двое пенсионеров, они сидят с пиджаками на коленях, одинаково засучив рукава на левой руке. Они кивают с медлительностью, кажущейся нарочитой, и, учтиво осклабившись, объясняют Хеллеру, что зажимают в сгибе локтя ватные тампоны, дезинфицирующие крошечную ранку от внутривенного вливания.

— У вас что, одна и та же болезнь?

Следующая очередь Хеллера. Сухая и жесткая ладонь то ли гребца, то ли гимнаста стискивает его запястье, втягивает в кабинет и отпускает только у письменного стола, на котором разложены веером и прижаты бюваром тысяча прямоугольных бумажек, напоминающих хозяину кабинета о каких-то обязательствах, сроках и датах.

— Добрый день, господин Хеллер, я доволен, что мы все же встретились. Шарлотта мне кое-что рассказывала, как вы сами понимаете…

— Добрый день.

Молчание. Безмолвное знакомство. Первое разглядывание вблизи. Оценка внешнего облика друг друга: в следующей серии фильма о Зауэрбрухе^[18] он, несомненно, смог бы сыграть роль второго ассистента, конечно бессловесную… Борода, видно, не только скрывает безвольный скошенный подбородок, по и призвана выразить сознательный протест. Вот, значит, он какой. Вот, значит, как вы глядит мой предшественник.

— Я хочу вам сразу сказать, господин Хеллер. Я, конечно, знал, что вы в Гамбурге, Шарлотта мне говорила, что вы участник педагогического конгресса…

На что Хеллер отвечает, задумчиво проводя большим пальцем по верхней губе:

— Шарлотта вечно что-то выдумывает, и рассказы ее всегда велики на один размер. Никакой не конгресс, а скромное совещание по поводу издания новой хрестоматии, всего лишь встреча трех соавторов.

— Ах, вот как.

— Да. Если вы внесете во все, что слышите от Шарлотты, поправку на номер, предосторожности ради, то как раз попадете в точку.

Длинный накрахмаленный врачебный халат, сшитый в талию и делающий Тормелена еще более стройным, чем он есть на самом деле, с шуршанием перемещается за письменный стол, сейчас, наверно, последует объяснение — чтобы мы правильно друг друга поняли, господин Хеллер, — прозвучат основополагающие формулировки, однако ничего этого не происходит, и тогда молодой педагог, который производит скорее впечатление человека доброжелательного, нежели себе на уме, заверяет врача, что в обхождении с его женой у него можно кое-чему научиться, успел ведь он накопить в этих делах некоторый опыт.

— Чтобы мы правильно друг друга поняли, господин Хеллер, я все же не думаю, что вы явились ко мне на прием, чтобы говорить со мной о Шарлотте.