Литмир - Электронная Библиотека

— Какие, например?

— Я никак не могу докопаться вот до чего: когда и почему Люси Беербаум решила остаться в Гамбурге. Дед се, правда, из здешних мест, но она ведь родилась в Афинах, там выросла, там ее друзья.

Он расстегивает замки, раскладывает кожаные ремни на подлокотниках кресла, он обессилен, движения его еще неуверенны. Он не встает с кресла, просит дать ему носовой платок.

— Почему Люси Беербаум приехала в Гамбург и тут осталась? Что ж, я могу тебе это рассказать и даже еще кое-что. Брат ее деда — ты, может быть, помнишь — корабельный инженер, умер в Гамбурге и отказал Люси все свое состояние. Так как мать ее взяла за правило никогда не присутствовать на похоронах, потому что принимала обряд слишком близко к сердцу, а отец по состоянию здоровья не мог предпринять такое дальнее путешествие, семейном совете было решено отправить в Гамбург Люси. Заодно она могла бы и войти во владение имуществом, полученным по наследству.

— Она успела проделать этот далекий путь так быстро, что попала на похороны?

— Вот именно, это заслуживает особого рассказа. Дело в том, что на похороны ее пригласил не кто иной, как Генри Беербаум, корабельный инженер, то есть сам покойник. Когда у него появилось предчувствие близкой смерти и для него, так сказать, пробили склянки, он стал загодя рассылать приглашения, принимая в расчет длительность переезда. Да, принимал. Должен был.

Во время поездки в Восточном экспрессе — каждый видел хоть один фильм об этом поезде — Люси еще надеялась, что застанет его в живых, правда, это ей не удалось, но на похороны она поспела. Представь себе: молодая женщина приезжает хоронить родственника, которого и в глаза не видела, но всегда исправно благодарила за открытки, что тот посылал ей со всех концов света. Стоит один из тех раскаленных августовских дней, когда воздух неподвижен, а на Ольсдорфском кладбище все скамьи заняты изнуренными жарой посетителями. Люси рассказывала, что она была слишком тепло одета. Гроб уже заколочен. Вокруг вырытой могилы столпились не бог весть сколько провожающих, главным образом старые моряки, бывшие судовые механики, но всеобщее внимание привлекали три женщины в черных вуалях, каждая из них вела себя так, будто она больше других убита горем; они, как положено, оплакивали покойника, и время от времени раздавались трехголосые всхлипы. Только поначалу они были смущены встречей и глядели друг на друга с неприязнью, рассказывала Люси, но йотом их так объединило страдание, что они поддерживали друг друга, благо никто другой о них заботиться не собирался. Выполняя желание покойника, у могилы запели песню «La Paloma»[16] сперва затянул один из близких друзей, затем подхватили хором остальные присутствующие, и эти три женщины под вуалями, как выяснилось, знали слова всех куплетов. Можешь себе представить, каково было на душе у Люси после этой церемонии. Но так или иначе в тот же вечер, после похорон, она решила осмотреть то, что ей досталось в наследство. Она остановилась в доме, отныне ей принадлежавшем, но не собиралась задерживаться там больше недели. А теперь послушай, что было дальше: рассматривая свое новое имущество — Люси мне сама об этом рассказывала, — она натолкнулась на альбом с фотографиями самых безобразных женщин и девиц, каких только можно себе вообразить, а из писем и из дневника, который покойник вел весьма небрежно, она узнала, что у Генри Беербаума было особое пристрастие — его, несомненно, можно было бы назвать поклонником всех уродок. К любой заячьей губе, к любому двойному подбородку он немедленно испытывал вожделение, он коллекционировал пучеглазых и косых; ни зубы торчком, ни разросшийся зоб не мешали ему немедленно предложить их обладательницам дружбу. Все три дамы под траурным крепом — их фотографии Люси увидела на столике под лампой — походили, по ее словам, на произведения безумного или бездарного скульптора. А ведь сам Генри был рослый сухокожий гамбуржец — прямо хоть на обложку проспекта, приглашающего молодых людей стать механиками торгового флота. Почему же он так поступал? Из состраданья, а может быть, из чувства эротической справедливости? Посетительницы, которые на следующий день выражали Люси свое соболезнование, получали на память о Генри мундштуки, обувные рожки, всевозможные патентованные ключи для открывания консервных банок. Чем дольше Люси жила в этом доме и чем глубже погружалась во все, что ей досталось, тем больше сокрушалась, что знала этого человека только по почтовым открыткам. Она велела высечь на его надгробии: «Здесь покоится Генри Беербаум, он всех оделял поровну».

— Но ведь не из-за него же осталась она в конце концов тут? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Конечно, нет. Видимо, у нее было несколько причин не использовать обратный билет, но одна из них имела решающее значение.

— Какая именно?

— Если ты считаешь, Рита, что тебе надо и это знать, изволь. Когда она уже решила уезжать, в один из последних дней перед отъездом пришло письмо из дома. Ей писали, что Виктор Гайтанидес объявил о своей помолвке, более того, она узнала, что он собирается лениться на их общей секретарше, которая работала в их институте в Афинах, они ее, так сказать, делили между собой. Это я узнал не от Люси, вернее, она как-то раз упомянула об этом, но с полным безразличием, словно ни к кому не обращаясь. Знаешь, может быть, это только догадка, но, думаю, я не ошибаюсь: она осталась потому, что для нее что-то кончилось. Она устроила дом по своему вкусу, раздарила то, что ей казалось лишним — такого было немало, — и получила место в Гамбургском институте, правда, не сразу, а лишь спустя несколько недель. Не спрашивай меня, сказались ли на ее решении разочарование или не — сбывшиеся надежды. Это так и остается неясным, а поскольку дружба между ними длилась до последней минуты, нельзя утверждать, а можно лишь подозревать, что здесь какую-то роль сыграла душевная рана или уязвленность. Я уже не раз удивлялся длительности этой дружбы. Мне, по правде говоря, казалось, что он не стоит Люси Беербаум.

Рита выпрямляется и с удивлением глядит на Хайно, который спокойно сидит в своем кресле.

— Ты знал его? Ты лично знал Виктора Гайтанидеса?

Хайно невозмутимо кивает; он ведь не раз бывал в Греции, и во время предпоследней поездки Люси дала ему поручение к своему коллеге и соратнику. Ему, Хайно, как соседу она доверила передать Виктору от нее пакет.

После таких открытий Рита Зюссфельд не может дольше продолжать уборку, она закуривает сигарету, придвигает стул и, глядя на Хайно, говорит:

— Ну, а теперь расскажи-ка поподробнее… Значит, ты его видел…

Ему приходится ее разочаровать, напрасно она многого ожидает. Он ведь не придал ни этому человеку, ни встрече с ним того значения, какое она заранее придает. Приехав в Афины, рассказывает он дальше, он позвонил в Институт биологии и попросил соединить его с профессором Гайтанидесом, который, к слову сказать, не очень-то охотно пригласил к себе домой гамбургского соседа профессора Люси Беербаум. Вот, собственно, и все, Рита.

Ему отворила дверь тихая, робкая женщина, взяла у него из рук пальто, пригласила войти и предложила прохладительные напитки, потому что профессор был еще в своем кабинете; она так и сказала: «профессор», хотя говорила о своем муже. Такой преданности, такой тихой заботливости он воочию еще никогда в жизни не видел, говорит Хайно Меркель. Как поправила она подушку на кресле перед тем, как ему сесть, как принесла домашнюю куртку, как с радостной тщательностью протирала стакан, из которого он должен был пить, — все это так и запечатлелось в памяти гостя.

— А профессор?

Он принимал все эти проявления предупредительности и покорности как должное, с удовлетворением. Пакет от Люси он отнес в свой кабинет и спрятал в ящик, его вопросы не выходили за рамки обычной вежливости и относились главным образом к внешним обстоятельствам жизни Люси. Впрочем, подробности разговора он теперь уже не помнит. Хотя он, Хайно, был в доме гостем, на его долю выпала лишь жалкая частица того внимания, которым был окружен хозяин, профессор Виктор Гайтанидес.

79
{"b":"548439","o":1}