— И это тебя злило?

— Может быть, я сейчас в этом не уверен. Спор разгорался, два мнения противостояли друг другу: одна сторона признавала за биологической научной мыслью способность создать в будущем богоподобные существа, другая выражала опасение, что, однажды вырвавшись из-под контроля, наука может населить мир односторонне специализированными рабами, запрограммированными созданиями.

— Вот тут ты и вмешался, верно?

— Ничего такого у меня на уме не было, я не собирался ни сглаживать, ни углублять противоречия, я лишь упомянул, чтобы не дать снова выскочить этому безмозглому болтуну, о чем я незадолго до этого читал: некий молодой биохимик с большой тревогой обратился к общественности и указал на роковые последствия, которые может повлечь за собой одно научное исследование, ибо люди, ведущие его, путают себя с богом. Он, этот молодой ученый, ушел из своей лаборатории и занялся другой деятельностью. Вот и все, что я сказал.

— Если я правильно понимаю, то этим ты лил воду на мельницу Ханкер-Шмюлинга!

— Он молчал, он ждал возражений Люси, ему обязательно нужно было получить готовое мнение, чтобы потом намазать его своей горчицей.

— И это был твой первый вклад в «Гамбургскую беседу»?

— Да, до этого я только слушал. Ах, Рита!

— Что?

— Если бы ты видела, с каким изумлением Люси повернулась ко мне, медленно закрыла глаза, столь же медленно и недоверчиво открыла их снова. Уже в тот момент, когда я увидел этот ее взгляд, полный такого глубокого, горестного удивления, я кое-что заподозрил. Если бы ты видела, как все остальные тоже вдруг замолчали и уставились на меня — сердито, недоверчиво, сочувственно, — а я вообще не понимал, что я натворил.

— Теперь-то ты понимаешь?

— Я в тот же вечер понял, в какую сел лужу, но откуда мне было знать, что молодой ученый, бросивший свою работу, был ассистентом Люси?

— Все-таки, — говорит Рита, — Люси могла расценить твое замечание только как упрек. Ты дал ей понять, что она слишком высоко метит своей работой.

— Ну она мне за это отплатила.

— Как? — по-своему. Она только задавала вопросы — двадцать, сто вопросов — робким голосом, даже почтительно, и каждый вопрос подвигал меня ближе к казни, а все присутствующие слушали молча, с удовольствием прихлебывая из своих бокалов. Уже одно то, какими словами она начинала каждый свой вопрос: «Не знаю, разделяете ли вы мое мнение, что…» Или: «Если я не ошибаюсь, и мы с вами сходимся в том, что…» Она была так поглощена своей задачей — положить меня на обе лопатки, что не заметила бутерброда с копченым угрем и омлетом, который тем временем подсовывал ей Бутенфельс.

— Но где же поражение, — спрашивает Рита, — ведь по твоим словам, ты потерпел от нее поражение.

— Она добила меня вопросами. Сначала она повторила мою реплику своими словами, и тут началось: разве я не согласен с ней, что человек, достаточно долгое время терпевший навязанную ему судьбу, должен наконец попытаться стать ее хозяином; разве человек не вправе сам подвергнуть себя эксперименту; не считаю ли я, что мы лишь потому не можем прочитать зашифрованный текст природы, что еще не знаем возможных последствий? И не намерен ли я вместе с ней отвергнуть наивное предположение, что ошеломляющее открытие, о котором нельзя наперед сказать, к чему оно приведет, можно заморозить или спрятать под замок до того времени, когда риск будет совершенно исключен? Так это происходило, Рита, и я не знал, как обороняться. Мне оставалось только кивать и поддакивать, пока она, начав издалека, произносила эту свою защитительную речь, хотя у меня и в мыслях не было ее на это провоцировать. Можешь себе представить, как наслаждались все остальные. И когда я был окончательно повержен и Бутенфельс в утешение положил мне на плечо руку и палил полный стакан, она сказала: «Дезертировать можно в любых обстоятельствах, даже на пороге важных открытий».

— И на этом она поставила точку?

— Да, я получил по заслугам, а она сумела доказать свою правоту.

— Как видно, — говорит Рита, — существует бесконечное число способов свести знакомство.

— С этого оно только началось, потом мы вместе пошли домой.

— С Люси? После всего, что было?

— Люси спросила меня, не я ли выписываю греческий журнал, который она заметила в сумке нашего общего почтальона. Вопрос был совершенно неожиданный, но я ответил утвердительно, после этого мы вместе пошли домой.

— Ты никогда мне об этом не рассказывал, Хайно!

— Она пригласила меня зайти к ней.

— Я сказала: ты нам об этом никогда не рассказывал.

— Не было повода. Так или иначе, Рита, я зашел к ней, мы сидели у открытого окна, пили шерри, а по улице мимо нас двигалось шествие детишек с фонариками: со своими пестрыми лампионами и сверкающими лунами они направлялись в парк.

— Наверно, она тебя во многом переубедила?

— Вовсе нет, мы вообще о том вечере больше не говорили, а вспоминали свои школьные годы. Мы пытались уяснить себе, всегда ли и повсюду ли от школы требовали того, чего в первую очередь ждут от нее сейчас, чтобы она, коротко говоря, служила только трамплином для занятия высоких руководящих постов.

— Вы все время говорили только об этом?

— Люси показала мне дом, я познакомился и с Иоганной. Она как раз делала яблочный сок самой простой выжималкой, мне не только разрешили, но и велели непременно отведать сока.

Рита Зюссфельд выхватывает из пачки новую сигарету, смотрит на часы и вскакивает с пронзительным криком. Что еще такое стряслось, спрашивает Хайно, а Рита, поправляя ленту надо лбом и размашисто отряхивая пепел с юбки, отвечает:

— У нас же заседание, а я тут заболталась с тобой, надеюсь, они хоть начали без меня. Ты мне потом до скажешь!

Она уже у дверей, а Хайно, указывая ножницами на цветок, спрашивает:

— Может, мне ухаживать за ним?

— Полюбуйся на него, а потом отнеси ко мне.

— Ждать тебя к ужину?

— Сегодня нет, — кричит она уже с лестницы, — скажи только Марет, что завтра придет трубочист, пусть кто-нибудь обязательно будет дома.

16

Все-таки время от времени им надо возвращаться к прерванной работе, а нам их за этой необычной работой показывать — за разговорами, интерпретацией текстов, оценкой. Поэтому сейчас, во второй половине дня, мы снова откроем дверь в конференц- зал отеля — пансиона Клевер, усадим Пундта и Хеллера за палисандровый стол, сверкающую его поверхность украсим книгами, бумагами, блокнотами, пусть в ярком свете поблескивают две рюмки, из которых, по-видимому, уже пили и, должно быть, намерены пить еще. Хеллер в неизменном бордовом свитере, а Валентин Пундт, под чей стул мы поставим бутылку люнебургского «Кукареку», — в домашней куртке, по и в ней он выглядит все же достаточно строго и официально.

Разговор пока не вяжется, основной темы они намеренно избегают; они ждут, и два педагога, такие непохожие друг на друга, напоминают в эту минуту спортсменов, делающих разминку. За окном мы можем временно приподнять тяжелую завесу туч над Альстером, здесь не исключен даже сноп света, довольно-таки внушительное, пожалуй, даже патетическое светоизвержение, от которого по воде забегали беспокойные блики. В англо-германском клубе в это время происходит прием, скажем, в связи с десятилетним юбилеем агентства по рекламе предметов роскоши; далекие, но видные из конференц-зала вспышки магния возвещают о прибытии гостей; все они в деловых темно — синих костюмах.

И вовсе не Хеллер, от кого скорее можно было бы ожидать подобного нетерпения, а Валентин Пундт предлагает начать без Риты Зюссфельд, она опять сильно запаздывает, этого просто нельзя взять в толк, во всяком случае резонно предположить, что она либо забыла об ожидающих ее коллегах, либо променяла их на что-то другое. Хеллер не возражает, при условии, что Пундт предварительно еще раз наполнит рюмки.

— Вы нисколько не преувеличили, коллега, в вашем самогоне действительно ощущаешь какой-то зов.