Валентин Пундт щурится, его сухие губы дрожат, он снисходительно и в то же время покровительственно склоняет голову, что-то у него есть в запасе, и он даже начал было говорить, но умолк; так умолкают обычно перед тем, как выложить последний аргумент, однако он не хочет, да и не может более молчать.

— Прекрасно, — говорит Пундт, — если мое предложение представляется вам такой стародавней, такой диковинной историей, тогда я, видимо, вправе объяснить вам, что рассказ этот услышан и записан по горячим следам. Были и эти казематы, был и беглец из концлагеря, и часовой, который его прятал.

— Вы? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Нет, — отвечает Валентин Пундт, — я был тогда начальником караула, я отвечал за сохранность снарядов на складе и чувствовал, что тут происходит нечто без моего ведома, нечто нелегальное, запрещенное, но не мог дознаться, что именно, хотя я пытался докопаться до сути и совершал обходы чаще, чем обычно. О том, что происходило там в действительности, я узнал, когда мне прислали этот рассказ. «Ловушка» — это не обработанная легенда, это не литературный вымысел, а часть моего личного жизненного опыта, стало быть — правда.

Во всеоружии собственного признания и угрозы, всегда возникающей при упоминании так называемой «правды», Пундт действительно считает, что отмел все сомнения и возражения, и, откидываясь на спинку стула, он едва ли не готов просить извинения за то, что прибег к крайнему доводу.

Хеллер не удивлен и не напуган.

— Будем откровенны, — невозмутимо говорит он, — существует правда годная и никуда не годная. Существует правда, до которой нам и дела нет, и правда, непосредственно вносящая ясность в некоторые обстоятельства. Что ж, правда из жизни одного человека вовсе не обязательно станет живым примером для всех и достойна опубликования.

Он, Хеллер, не хотел бы затрагивать лично Пундта, он далек от мысли переходить на личности, но в общих интересах он вынужден заявить, что личный опыт многих людей зачастую есть не что иное, как груда старья или бред сивой кобылы. Личный опыт тогда лишь обретает ценность, когда каждый может его использовать.

— Мой жизненный опыт ничего не стоит без подобного же жизненного опыта других людей. Получив порцию правды, я хотел бы больше знать прежде всего о себе самом. Стародавняя правда часового представляется мне этаким даром Румпельштильцхена^[4]: никто не знает, как его, а в данном случае ее, называют.

Пундт молча поднимается. Пундт, насупившись, собирает свои бумаги, выпрямляется и с подчеркнутой резкостью откидывает голову: в такой позе не смотрят сквозь пальцы на чужие промахи, не идут на уступки, не говорят примирительных слов. Но, быть может, Пундт хочет еще что-то сказать? Нет, он делает шаг — другой к двери, оборачивается, пытается поклониться в сторону стола, чопорно, коротко, он действительно кланяется, но тут же, ощутив какое-то внутреннее сопротивление, быстро распрямляется и голосом, в котором явно слышится ледяной холод, дает понять, что не привык, чтобы разногласия высказывались подобным тоном. Обращаясь к Хеллеру, Пундт говорит:

— Рекомендации, уважаемый коллега, если они мне требуются, я даю себе сам.

Сказав это и зажав под мышкой пачку бумаг, Пундт покидает конференц-зал, лицо его непроницаемо и уж ни как не выдает его решения — окончательно ли прекратить работу над хрестоматией или только прервать ее.

Рита Зюссфельд и Хеллер прислушиваются, но ничего не слышат. Ожидание ничего не меняет.

— Ступайте, — говорит Рита Зюссфельд, — ступайте за ним и извинитесь. Мне все-таки кажется, что вы чересчур резко высказались.

Янпетер Хеллер придерживается иного мнения, и, вонзив острие стрелы в свой ластик, он рывком поднимает его вверх.

— Хрестоматия, правда, составляется тремя специалистами, — говорит он. — Но ответственность за нее нельзя расчленить на три части. Не желая нести бремя ответственности за то, чего сам не хотел, я не могу допустить ни каких неясностей. К чему ведут взаимные уступки из уважения друг к другу, я сужу по другим хрестоматиям, а их я вдоволь начитался.

Он еще говорит, а Рита Зюссфельд уже бросилась вслед за Пундтом, она мчится на всех парусах, отставив горящую сигарету на вытянутой руке, сперва устремляется вниз по лестнице и энергичным шагом пересекает холл, затем вверх по лестнице, ведущей к жилым комнатам; дверь она, конечно же, оставила открытой. Хеллер, вздыхая, прикрывает дверь, сует палец в пачку сигарет госпожи Зюссфельд, обнаруживает, что пачка пуста, и, весьма довольный собой, подходит к окну, там он минуту — другую приглядывается к гамбургскому ноябрю, все вокруг обмазавшему серой краской, и внезапно видит наискось от себя, на лесах, двух совсем разных людей, кровельщиков, орудующих кусками жести.

Пожилой кровельщик с обветренным темным лицом обучает юного кровельщика в еще даже не стиранной, болтающейся на нем спецовке, как следует резать жесть, предназначенную, надо думать, для разжелобка, но парень, что совершенно очевидно, с трудом сосредоточивается, взгляд его блуждает и то следует за низко летящим самолетом, то за потоком движущихся внизу машин, то застревает на каком-то пенсионере, подцепляющем палкой с заостренным концом разметанные ветром по тротуару бумажки; да, юный кровельщик, что совершенно ясно, находит большее удовольствие в посторонних наблюдениях; тогда старый делает вид, что сейчас отхватит ему большой палец ножницами для резки жести, вернее говоря, он раздвигает ножницы, и они вот-вот отщелкнут палец парнишки, но когда ножницами остается только отхватить палец, старый кровельщик останавливается и обращает внимание ученика — а это, конечно же, ученик — на опасность, какой подвергается его палец, и, дабы использовать этот момент в назидательных целях, высоко поднимает собственный указательный палец левой руки, одна фаланга которого отсутствует: вот что получится, ежели будешь зевать по сторонам. А теперь тащи обед.

Хеллер наблюдает за учеником, следит, как тот ползет вниз, цепляясь окоченевшими пальцами за леса; Хеллеру хотелось бы сейчас вознестись на леса, туда, к окну Пунд — та, и, незаметно примостившись там, послушать, что так раздражило директора из Люнебурга и заставило его покинуть конференц- зал. Но еще Хеллеру хотелось бы знать, что скажет Рита Зюссфельд, как расценивает она его, Хеллера, чистосердечные признания, из-за Риты Зюссфельд ему так трудно придерживаться надлежащей линии поведения: стоит ему понять, что он должен проявить снисхождение, как она вынуждает его выказать восхищение, только он приготовится изобразить деланное безразличие, и она заставляет его против собственной воли выразить сочувствие.

Хеллер приветственно кивает молодому кровельщику, тот пугается, хватает с подоконника кожаную сумку, зажимает ручку зубами и, оробев, быстро карабкается по лесам назад, наверх — куда быстрее, чем необходимо, как устанавливает Хеллер, — словно за ним кто-то гонится.

Хеллер идет к двери. Смотрит на свои часы: как раз удобное время, чтобы позвонить; но не успевает он выйти в холл, как слышит шаги Риты Зюссфельд, она приближается с молниеносной, по своему обыкновению, быстротой, измученная, подгоняемая всевозможными соглашениями, опасениями, действительными и воображаемыми сроками.

— Идите, — говорит она, — вам следует извиниться, и он готов принять ваши извинения. Поднимитесь к нему, я все устроила.

— Позже, — отвечает Хеллер.

— Но от этого многое, очень многое зависит. От вашего извинения зависит, справимся ли мы со своей задачей. Мы же не сможем работать дальше, если господин Пундт откажется сотрудничать с нами. А если он уедет? Никогда нельзя знать, кого нам подсунут третьим. Мы обязаны договориться.

— Ладно, — соглашается Хеллер, — я, правда, не знаю, за что должен извиняться, но, как только вернусь из города, пойду и сделаю это, я подам руку этому люнебургскому безумцу, мечущему громы и молнии, дабы мы вместе могли допеть до конца наш трехголосый канон о живом примере. А пока я рискую потерять кое-что совсем другое.