— Подержите-ка собаку, — приказал дядя, разматывая с себя чок-корду. — Так… Тридцать метров довольно. Теперь петля. Смотрите какая — глухая, а не удавкой. Другой конец к поясу, на всякий случай. Всё. Пускайте. Да тише ты! Вот прет! Не собака, а локомотив.

Лорд мотался на чок-корде, как маятник огромных часов, дергаясь на поворотах и прибавляя ход на прямой. Стойка у ржавого мочажка нас не удивила — там постоянно держались бекасы.

Забыв про чок-корду, дядя Лёна двинулся к недвижной собаке. Старый бекас не выдержал подхода, смачно чмокнул и потянул низом. Лорд прянул и кинулся за птицей. Дядя Лёна схватил убегающую веревку и, вскрикнув, выпустил из рук. Не успел взглянуть на обожженную ладонь, как страшный толчок свалил его с ног. Увязая выше локтей в болотной жиже, дядя попытался встать, но… еще рывок, и он опять сброшен, на этот раз уже на спину. Мы мчались на помощь.

Стряхивая с усов липкую зелень, дядя бормотал что-то о проклятой скотине, о шкуре, которую нужно спустить немедленно, и еще что-то.

Здесь я на минуту опущу занавес — я против битья собак, но досада дядюшки была большая и законная, а Лорд не рассчитывал, что он накрепко привязан к поясу ведущего.

— Теперь он подумает, гнать или не гнать, — отдуваясь, заявил дядя Лёна. — Где тут еще есть бекасы?

— Правее, в кустах перед мшагой, — показал отец. — Только не привязывай ты этого черта к поясу, лучше привяжи что-нибудь к чок-корде.

— Прекрасная мысль! Ребята, срежьте-ка мне эту елочку. Да не ту, а рядом, погуще, и привяжите к чоккорде. За вершину, она у нас ершом пойдет, как якорь.

Елка не понравилась Лорду. Он останавливался, озирался, но потом привык и принялся таскать ее довольно бойко.

Стойка у можжевелового куста была, как всегда, крепкой. С легким шелестом выкатился большой русак и зачастил к болоту. Лорд взвизгнул и кинулся вслед. Дядя не успел наступить на веревку, елка чиркнула ему по крестцу и помчалась, подпрыгивая на кочках. Дальше все пошло как обычно: заяц, за ним смерч из мокрой собаки, водяных брызг и бешеной елки. Через минуту все скрылось из глаз, а через полчаса басовитый вой Лорда привел нас к раздвоенной сосенке, где наглухо застрял обмызганный остаток елки.

Невеселым было возвращение домой. Отец окончательно расстроился. Мы, по молодости лет, глупо хихикали. А дядя Лёна? Он был молчалив и сосредоточен, как полководец накануне боя — тяжелого, но не безнадежного, о чем говорила улыбка, иногда пробегавшая по довольно мрачному его лицу. Перед самым домом он остановился и сказал:

— В конце концов, с Лордом можно охотиться. Стойку он держит, и если стрелять аккуратно, не мазать, то гонять ему будет некого. С зайцем хуже. Придется отучать, и я его отучу! Будьте покойны…

Другого выхода у нас не было — мы охотились. Стрельба не всегда была «аккуратной», и Лорд…

Недели через две после неудачного опыта с елкой пришел таинственно улыбающийся дядя Лёна. Он оставил что-то в сенях и подсел к нам в кухне пить чай. Не сразу открылся, только после второго стакана, да еще обстоятельно покурив, сказал:

— Повезло, обещал — теперь сделаю. Надо же как подфартило! В теплицу забрался заяц, ветром прихлопнуло дверь, попался: он со мной. Зина! У тебя найдется сенник? Самый обыкновенный, только поплотнее, крепкий. Значит, так, мы эту парочку, зайца и Лорда, поместим в мешок и… плеткой, плеткой. Запомнит на всю жизнь! Позовите Лорда!

Тетя Зина принесла большой полотняный сенник. На свист, бойко цокая когтями по крашеному полу, примчался Лорд. Дядя Лёна командовал:

— Леша! Надень на него намордник и подержи. Зина! Уйди, пожалуйста, в комнаты, тебе здесь делать нечего. Юра! Расстели сенник и приготовь завязку. Сейчас будет заяц. Крепче держите собаку!

Здоровенный, весь в рыжих завитках русачище сучил ногами и выбивался из рук, когда его перекладывали из мешка в сенник. Лорд с глухим намордником на удивленной морде оторопело притих.

— Скорее! Запихивайте собаку и завязывайте. Где плетка?

На середине кухонного пола недвижно лежал длинный синеполосный мешок. В нем раздельно топырились два горба. Все было тихо, спокойно, ни звука, ни движения. Дядя Лёна прошептал: «Давайте плетку». Сенник зашевелился, взвизгнул и взорвался — клубясь, скручиваясь и раскручиваясь, метался по кухне. Лопнула завязка. Первым выскочил русак. Прижав уши, огромным прыжком взлетел на верхнюю посудную полку, выбив из нее несколько тарелок, и, в испуге, как рыжая молния бил во все концы помещения, взлетая и круша на полках посуду, банки с кислым молоком и вареньями. Внизу, стоя на задних лапах и страстно подвывая навзрыд, прыгал Лорд. Дядя Лёна закрыл голову руками, спасаясь от осколков. Мы с братом глупо, в растерянности застыли. Спокойный и, как всегда, находчивый отец одним тычком распахнул створки окна и с хохотом наблюдал, как в проеме исчез русак и за ним Лорд. На шум спешила тетя Зина.

Давно это было. Пороши перепадали частые, но неглубокие, ходить было легко, и охота шла удачно. Под самым городом, на Коровьем острове, за день можно было стропить не меньше пары тумаков[22], живущих на заливных островах Среднего Поволжья.

— Ты знаешь, что у здешних помещиков Курлиных были замечательные гончие? — спросил брат.

— Знаю.

— А то, что у нас в доме живет старая нянька Курлиных, знаешь?

— Нет.

— Так вот, я кое о чем хочу ее спросить.

— Попытка не пытка.

Дальше все пошло, как в сказке, где случается то, чего хочется. Нянька вспомнила, как много у Курлиных было собак, и что одну из них конюх Никитич привез в город, и что живет старик у Постникова оврага, и адрес есть.

На следующий день мы отправились к Никитичу. Входя во двор, заметили привязанного на цепь рослого багряного выжлеца. Был он ширококостен и бочковат, лапы в комке[23], голова удивительно пропорциональная и сухая, ухо маленькое треугольничком, глаз звероватый, словом, «кругом хорош». Старый конюх рассказал, что вывез Плакуна щенком шесть лет тому назад, сам не охотник, собаку не учил и даже в поле с ней не бывал ни разу. Отдать собаку? Почему же, можно. Она ему вроде и ни к чему, и платы не надо.

Два фунта пшена и восемь пачек махорки закрепили наше право на собаку.

Красногрудые снегири бойко сновали по кружевным веточкам осокоря. Частенько опускались на снег, оставляя неглубокие следы — лунки и крестики. Пороша, дивная осыпная пороша пала с вечера и сейчас открытой и ясной прописью лежала вокруг. На легком морозце мягко, без привизга шуршали валенки и дышалось легко, как после бани.

Издалека мы заметили четкий малик — след зайца, подошли и спустили со сворки Плакуна. Большой, яркий на снегу, он в три прыжка подскочил к следу и уткнулся в него мордой. Фыркнул, поднял голову со смешной белой нашлепкой на носу и побежал в сторону.

— Забыл, — сказал брат.

— А может, и не знал? Надо поднять зайчишку.

Мы тропили не меньше часа, когда, обогнув камышовую низинку, брат заметил гонный след.

— Вот! Вот! Вот! Аля-ля-ля! Плакун! Плакун!

Пыля снегом, примчался Плакун, тихонько визгнул и принялся носиться вокруг, высоко подняв голову и не обращая внимания на парной след зайца. Голоса не подал ни разу, как немой.

— Надо показать зайца — обазартить выжлеца, — посоветовал я уже без большой уверенности.

Мы обошли второго тумака большим кругом у лесного озеришка, а потом, двигаясь так, что и своих шагов не слышали, обрезали кружок, оставив в нем запорошенный, частый, как корзинка, ивовый куст. Брат зашел с одной стороны, с другой стоял я, держа Плакуна за загривок.

Брат хлопнул в ладоши. Сивый, с прочернью по спине заяц вылетел из куста, затормозил всеми четырьмя, прыгнул и помчался, прижав уши, по нетронутой белизне озерка. Я бросился за ним, горячо называя и порская. Плакун остался на месте, а после выстрела брата не торопясь потрусил к барахтающемуся в снегу зверьку и остановился, не доходя нескольких шагов.