Окна дома Жермены выходили на рыночную площадь, раскинувшуюся у стен монастыря. Это был довольно уютный дом с двумя небольшими комнатами на втором этаже и просторной комнатой на первом, служившей кухней и столовой. Оттуда дверь вела в лавку, где Альфонс Марти, первый муж хозяйки дома, торговал зерном. Теперь в лавке обосновался Огюстен, приспособив ее под мастерскую, куда он перенес почти все свои инструменты. В смежном с домом помещении было тепло зимой, да и заказчикам было удобно заходить в мастерскую с улицы.

Поставив котелок и грязные тарелки около раковины, Анжелина вновь села за стол. Отец неодобрительно взглянул на дочь.

— Не смотри на меня так, папа, — вздохнула Анжелина.

— Черт бы тебя побрал! — рявкнул Огюстен. — Я имею право знать, почему ты удостоила нас своим присутствием в это воскресенье, ты, которая раньше никогда сюда не приходила!

— Но, Огюстен, я же тебе сказала, что пригласила твою дочь! — воскликнула Жермена. — Господи, в том нет ее вины! Мне не выпало счастья быть матерью, и ее присутствие доставляет мне удовольствие!

Жермена поставила на стол стеклянную вазу, полную темно-красных вишен, и обратилась к Анжелине:

— Анжелина, ты могла бы прийти со своей служанкой и малышом де Беснаком. Они наверняка с аппетитом бы пообедали.

— В другой раз, — тихо ответила молодая женщина.

Сердце Анжелины бешено колотилось в груди, так ей не хотелось в очередной раз врать. Нет, хуже — оправдываться, глядя прямо в глаза отцу, отвергать обвинения Эвлалии Сютра, основанные на чистой правде.

— Папа, не стоит и дальше ломать комедию, — решилась в конце концов Анжелина. — Да, после мессы Жермена сказала мне, что именно не дает тебе покоя. Прости меня, Жермена, но если никто не хочет начинать разговор на эту тему, то начну я.

— Покарай меня Господь! Ты все же не смогла удержать язык за зубами! — возмутился Огюстен, сверля свою несчастную супругу яростным взглядом.

— Огюстен, когда нарыв созрел, его надо вскрыть, черт возьми! — ответила Жермена. — Тем хуже, если ты недоволен!

— Папа, как ты мог поверить подобным слухам? — довольно неубедительно начала Анжелина.

Ей с трудом удавалось изобразить возмущение, оскорбленную невинность. Но сапожника было сложно провести.

— Ты прекрасно меня знаешь! Я не шучу с нравственностью, и фамилия Лубе никогда не была запятнана. Когда Викторен, мой старый заказчик, передал мне слухи, которые распространяет эта бабенка, я сгорел со стыда.

— Я понимаю тебя, — сказала Анжелина. — Но ты должен помнить Эвлалию Сютра. Мама прибегала к ее услугам в качестве кормилицы. Впрочем, и к услугам ее матери, Жанны Сютра. Они из Бьера, из деревни, расположенной в долине Масса.

— Ты мне не сообщила ничего нового, — оборвал ее Огюстен Лубе. — Дочь моя, хочу честно тебе сказать, о чем я все время думаю со вчерашнего утра. Из песни слова не выкинешь. И началось все это три года назад. Черт возьми, я же не дурак! Я спросил себя; кто этот мальчишка, которого ты отдала кормилице? Уж не малыш ли Анри? Тот самый, которого ты родила вне священных уз брака? Нет, меня никто не заставит в это поверить, но я осудил бы тебя, если бы ты осмелилась продать малыша своей старой подруге-гугенотке. Тем не менее это могло бы объяснить те бредни, которые распространяет Эвлалия Сютра. Она вполне могла подумать, что он твой сын, поскольку ты слишком заботишься о нем.

Анжелина побледнела и словно окаменела от удивления. Лицо ее исказилось, во рту пересохло.

— Папа, ты что, с ума сошел? — с трудом выговорила она.

Сапожник в ярости ударил кулаком по столу. Жермена вздрогнула.

— Нет, умом я не тронулся, уверяю тебя! И давно задаю себе подобные вопросы!

— В таком случае ты мог бы сказать мне об этом раньше!

— Я не вмешиваюсь в чужие дела! Увы! У меня часто возникало ощущение, что ты во всем слепо подчиняешься мадемуазель де Беснак!

Сапожник угрюмо смотрел прямо в глаза дочери. Растерянная, она не знала, что ответить. Разговор шел не о ее позоре, как она ожидала. Нет, отец обвинял дочь в ином.

— Почему ты так ненавидишь Жерсанду? — тихо осмелилась она спросить. — Да, протестантов преследовали, это я помню. Но они молятся тому же Богу, что и мы.

— Анжелина, сейчас речь идет не об этом. Эвлалия Сютра утверждает, что два года назад ты приезжала в Бьер, чтобы забрать мальчика.

— Да, папа.

— И что ты с ним сделала, с этим малышом? Я прекрасно помню, что в это же самое время у Октавии объявился племянник, свалился прямо-таки с небес.

— Ты, папа, оказывается, живо интересуешься чужими делами! — воскликнула Анжелина. — Ты притворяешься, будто ничего не видишь, ничего не слышишь, а на самом деле следишь за всеми. Достаточно было одному змеиному языку намолоть всякий вздор, как ты уже терзаешься сомнениями. А ведь до этого ты много месяцев молчал. Даже если я вверила малыша заботам Жерсанды, что в этом плохого? Поскольку у тебя хорошая память, то вспомни: три года назад я тебе объяснила, что мать не может воспитывать этого ребенка, что он родился от незаконной любовной связи.

— Да, байстрюк, зачатый во грехе! — проворчал сапожник. — А ты, дочь моя, ты стала сообщницей. Неужели ты думаешь, что Адриена позволила бы себя так скомпрометировать? Твоя мать, получая диплом, дала клятву. Повитуха должна быть нравственно чиста, иметь массу достоинств, в том числе и быть безупречно честной. Нет, меня не проведешь! В нашем краю ходят разговоры о твоих нарядах, кабриолете и кобыле, а эта кобыла дорого стоит! Откуда у тебя такие деньги? Ведь не из кошельков твоих пациенток, черт возьми! Я голову готов отдать на отсечение! Все это от щедрот Жерсанды де Беснак! Я стыжусь тебя, дочь моя!

Жермена испуганно охнула. Огюстен предстал перед ней в новом свете, такой безжалостный, такой непреклонный. Он редко вспоминал о своей первой жене, и сейчас имя Адриены гулко прозвучало под крышей ее дома. Потрясенная Жермена расплакалась.

— Папа, мы ведем бесполезный разговор! — вспылила Анжелина. — Тебе надо было раньше стыдиться меня, раз уж ты считаешь, что я способна продать ребенка. Более того, ты заставляешь страдать Жермену. Я лучше, чем кто-либо другой, знаю, что повитуха должна вести безупречный образ жизни. Ты даже не можешь себе представить, на какие жертвы приходится идти ради этого!

Молодая женщина с трудом сдерживала слезы. Она уже жалела, что ей приходилось все отрицать. «Столько страданий, столько втайне пролитых слез! — думала она. — А почему? Из-за жестокости, эгоизма мужчин! Из-за Гильема, который меня бросил, из-за Филиппа Коста, который относится ко мне как к пустому месту, из-за папы, который думает лишь о своей чести и опасается скандала! Но Анри — это подарок небес, мое единственное сокровище, мой сын!»

— Да, на очень большие жертвы! — с вызовом добавила Анжелина. — Я так хотела стать преемницей мамы, быть достойной ее! Жерсанда, которую ты без всякой причины презираешь, пыталась отговорить меня заниматься этим ремеслом. Она была готова купить мне мастерскую по пошиву дамской одежды в Сен-Жироне. А ты, папа, впрочем, как и мадемуазель, принуждал меня выйти замуж за Филиппа Коста, блестящего медика, который мог бы обеспечить меня на всю оставшуюся жизнь. Но я сама выбрала свой путь, потому что я люблю это ремесло и горжусь тем, что спасаю матерей и даю возможность новорожденным дышать, открывать этот мир. Но это мне дорого стоило! Да, очень дорого!

— И что? — усмехнулся Огюстен. — Сейчас ты начнешь жаловаться на то, что провела год в Тулузе, получая стипендию? Кроме того, я оставил тебе дом на улице Мобек, где ты вольготно живешь со своей служанкой.

Жермена встала и достала из шкафа бутылку вина. Она была в отчаянии. Все происходило не так, как она рассчитывала. Анжелине надо было просто опровергнуть слухи, распространяемые кормилицей, и тогда все уладилось бы.

— Полно, муженек! — воскликнула Жермена. — Неужели ты будешь попрекать Анжелину этой глупой историей, тем, что она будто бы продала малыша Анри мадемуазель де Беснак? А я-то думала, что ты страдаешь из-за лжи, которую повсюду разносит эта негодная бабенка, кормилица.