О том, что директор школы разводится, через неделю знали уже все. Хромов чувствовал, что подчиненные усмехаются ему вслед, хотя смешного в происходящем было, конечно, маловато. Не любили его: не в настроении, а случалось такое часто, он бывал с ними мелочно придирчив, груб.

Соседки зачастили к Зинаиде за солью, спичками, лаврушкой и, делая вид, что совсем не в курсе, с глумливой дотошностью расспрашивали ее про «отдых, достопримечательности». И Зинаида, которая прекрасно понимала, что кумушки эти обо всем знают, ломала тем не менее комедию, рассказывая про нумерованную минералку, Эльбрус и про то, как хорошо тут Хромов с Петькой управлялись без нее с хозяйством.

Петька все видел, чувствовал. Первое время в его глазах замечалось лишь недоумение по поводу происходящих в доме странностей, но как-то пришел с улицы побитый, зареванный, глядел ни Хромова волчонком, не отвечал на расспросы. Пояснила ситуацию Танька, которой было четыре года и которую еще мало что расстраивало: Петька подрался с соседскими пацанами, дразнившими его.

— Как дразнили-то? — спросил у нее Хромов.

— Говорили, что ты маму бросаешь… Вот, — прямехонько ответила глупенькая Танюша.

Зинаида ходила по струнке, все надеясь, что настоящее как-нибудь да образуется. Нет, через две недели он подал заявление об увольнении. В роно пытались его отговорить (был Хромов там, как ни странно, на хорошем счету), но безрезультатно. Еще через полтора месяца, взяв лишь самое необходимое из одежды, уехал. Почему именно сюда? Хромову тогда было все равно куда… Устроился для начала пекарем (собственно, все у него было сначала), благо для этой работы не требовалось ничего, кроме сильных рук. Инспектор отдела кадров пекарни, узрев в трудовой книжке пятнадцатилетний педагогический стаж, директорство, несколько секунд недоуменно смотрел на Хромова, а затем назвал романтиком. Не без иронии.

Жалел ли Хромов о своем поступке, о том, что он за собой повлек? Да, жалел и очень, но у Хромова было одно качество (при уместности в общем-то неплохое): своих решений он никогда не менял. Даже тех, которые, случалось, и сам относил потом к необдуманным, сомнительным. Таким в последнее время стала ему казаться и женитьба на Веньке. Не слишком ли поспешно, не слишком ли судорожно он за эту «соломинку» ухватился? Тонул ли он тогда?

Хромов оторопел, увидев в учетной книге роддома напротив своей фамилии целые столбики надписей: мальчик, девочка, мальчик, вес, рост. В пот бросило.

— Хромовой. Во вторую… — машинально пробормотал он, сунув кулек с передачей в окошко на двери.

— Хромовой? У которой тройня? — отозвался за дверью высокий голос. К окошку прильнули, теснясь, сразу три женских лица.

— Старый какой, — услышал он сдавленный, отмечающий шепот. Полностью было видно лишь одно из лиц, молодое и кареглазое, слегка прыщавое, но до чего схожими померещились тогда Хромову все три.

«Тоже тройняшки… С ума можно сойти! Не одного меня, значит, жизнь балует…» — чуть отлегло у него от сердца.

Тройняшками те практикантки акушерского училища, разумеется, не были. Сходства, кроме прыщей, ни малейшего. Это он точно через несколько минут установил, когда в кабинете заведующей роддомом женщины в белых халатах жали ему руку, угощали спиртом и о первой в городе тройне стрекотали. А он все еще в лица этих девушек вглядывался, упорно сходство искал, все меньше и меньше его находя, все больше и больше из-за того расстраиваясь, и безотчетно твердил про себя рост и вес детей. Твердил и по отдельности и, совершенно бессмысленно мешая граммы с сантиметрами, складывал… Ему про то, что и в газету уже сообщили, и горисполком уведомили, чтоб квартиру срочно выделяли, да про счастье, про счастье его отцовское все талдычили. И Хромов по обязанности им улыбался, забыв, что за рулем, послушно хватанул небольшую мензурку спирта, зажевал апельсиновой долькой и на вопрос о именах ляпнул, не задумываясь, первые вспомнившиеся: Вася, Саша и Наташа, а у самого все граммы и сантиметры, детей его представлявшие, маячили перед глазами, повторял он их и, в килограммометры обращая, складывал, повторял и складывал. И неожиданно сложил вес правильно.

«А ведь за семь кило получается! — ужаснуло его открытие. — Как только Венька тяжесть такую носила?»

— Перстень… Перстень с рубином подарю! Как обещал… — с ходу, хотя ничего он Веньке не обещал, бросил Хромов на вопрос о том, что жене по такому случаю подарит. Сказал, и тут же из головы вылетело. Не до подарков было.

А искренне Хромова за весь тот день порадовало лишь одно: с рук ему выпитый спирт сошел. Нигде, слава богу, гаишники не прихватили, и в гараже никто, кроме сменщика, не унюхал. А Мишка — парень свой.

Наступил день выписки.

— Давай, Борь, принимай эстафету, — легонько подтолкнув Хромова, пробасил Мишка.

А Хромов, вконец при виде исхудалости Венькиной ошалевший, вместо того, чтоб первым делом букет ей подать, машинально положил те гладиолусы на стул и к детям подошел. На сквозной и плоской двухъярусной тележке лежали три пухлых белых свертка, каждый из которых (подарочно этак) был перехвачен поперек тесемками. Красной и синими. Хромов хотел на руки всех троих взять и не смог, хоть и длиннорук был. Нет, шалишь! Попытался еще раз — и чуть одного не уронил.

— Игрушка тебе, безрукому, что ли? — взвизгнула, побледнев, Венька.

Передернуло Хромова: и от ужаса, при мысли, что вдруг бы и в самом деле уронил, и от голоса Веньки. Нечеловечье нечто в нем уловил. Любая мать так же бы на ее месте ощерилась: собака, тигрица…

Между тем затянули малые нехитрую, односложную песню в три голоса.

«Может, и мне завыть за компанию? Как раз квартет получится…» — не без тоскливости подумалось Хромову.

Стоял он, держал на каждой руке по чаду, неловко и безмолвно их покачивая, неуклюже в такт притопывая и болванчиком заводным на извиняющийся Венькин взгляд кивая.

«Похудела-то как… В чем душа держится?» — с жалостью отметил он через минуту-другую, глядя на беспокойное и одновременно счастливое лицо жены, сидевшей рядом с выделенной в помощь медсестрой на заднем сиденье его с Мишкой «мотора» (Мишка уже за рулем был) и прощально всем провожавшим ее врачам улыбавшейся…

А Венера вспомнила еще и про ату. Без страха. Ей, собственно, было уже все равно, что он о случившемся подумает. Просто у аты сегодня день рожденья…

В детскую Савин перебрался после того, как Лека женился и съехал. С тех пор здесь мало что изменилось, разве появился зеленый палас во весь пол. Не стали даже соскабливать с оконного стекла Лекину мазню: обе створки крест-накрест перечеркивались белиловыми полосками — на манер бумажных в городах, подвергавшихся в войну бомбежкам. Некогда очень белые и плотные, они заметно, теперь посерели, потрескались, и тонкие прожилки, испещрившие их, в солнечные дни поблескивали золотом.

Вплотную к подоконнику стоял письменный стол. Савин заметил: если сидеть за ним, откинувшись на спинку кресла, и глядеть прямо перед собой, то левое белиловое перекрестье приходится на центр шахтного террикона, торчавшего, примерно, в километре от дома. Савину этот вид напоминал знаменитый антивоенный плакат, висевший в коридоре архива, на котором подобным образом зачеркивалось грибовидное облако. Савину вспоминалось это, кое-кому — другое…

Сидели как-то у него тогдашний начальник разреза Никитин с женой. Занятные были у хозяина с гостем отношения. Савин и сам считал себя, архивариуса, относительно Никитина слишком мелкой сошкой, но тот держался с ним настолько запросто, настолько свойски, что давал своим недругам повод судачить о стремлении подладиться к «летописцу», дабы занять в его объемистом труде местечко попрестижней. Савин-то знал, что это не так, хотя не кто иной, как Никитин, дал добро его идее с летописью разреза и безусловно проявлял к написанному некоторый интерес. Их приятельство не пострадало и после того, как летописец отметил в одной главе, что при попустительстве Никитина продолжалась и продолжалась вербовка по долгосрочным договорам, хотя заведомо было, что задолго до истечения их сроков работы на истощавшемся разрезе не будет хватать даже «старичкам», не то что свежим. Вряд ли Никитин восторгался этой деталью, но остался к такой беспристрастности Савина снисходителен.