Меня поразил тот факт, что партизаны жгли местечки, когда немцы уже отступали. Зачем? Я долго искала ответ в учебниках и не нашла. Потом посоветовалась с папой, и он высказал мнение, что это делалось, по-видимому, для того, чтобы действующая немецкая армия при отступлении не смогла закрепиться в населенных пунктах. Более разумного объяснения этим действиям мы с папой не смогли найти. Это был жестокий приказ, ведь люди оставались на разоренной земле, жить было негде, почти все вещи сгорели. И все равно все радовались, что война кончается. Ведь до сих пор у поколения наших бабушек главное желание — "только бы не было войны".

Мне рассказывала моя мама, что, когда она жила в Городке и училась в школе, День Победы был самым лучшим праздником в деревне. На митинг, посвященный Дню Победы, шли все и из Городка, и из окрестных деревень. Ведь в этих местах нет ни одной семьи, которую минула бы война. Они все шли на митинг — и бывшие партизаны, и бывшие полицейские, и те, кто просто жил здесь в войну. Из года в год митинг повторялся, читали все те же списки погибших, на те же могилы несли цветы, а люди стояли и плакали, плакали каждый год. Слишком тяжелое испытание им всем пришлось пережить.

Я вспоминаю бурную молодость бабушки и думаю, как я поступила бы на ее месте? Мне страшно при мысли, что пришлось бы взять оружие и идти в лес. Я хочу мирно жить, учиться, чтоб у меня были мама и пала, ходить в лес только за ягодами и грибами, а самое главное, никого не бояться.

Семей Акимцев, Виталий Бондаренко, Анна Калашникова.

10-й класс, школа № 24, г. Калуга. Руководитель А.М. Лопухов

Левиафан и человек

Встречались мы с Иваном Михайловичем Калининым, художником, бывшим фронтовиком и "врагом народа" и его супругой Тамарой Александровной раз пять-шесть в их уютной маленькой квартирке в центре города. Очень милые оказались люди. Принимали нас радушно, даже весело. Эмоциональный, подвижный, ироничный Калинин вначале "опробовал нас на зуб", а затем быстро увлек своею "повестью непогашенной луны", демонстрируя потрясающую память. Особенно на детали давным-давно минувших дней...

Об особенностях пополнения запасов сухарей

— В Туле два месяца из нас, желторотых юнцов, пытались сделать солдат. Весенняя 1рязь. Муштра с утра до ночи. Голые нары. Бесконечные наряды вне очереди. Голодный паек. Учили ползать по грязи, зарываться в землю, плюхаться по команде в лужу. Сержант весело кричал: "Грязь лучше, чем пуля!" Выдали винтовки образца 189! года. За все два месяца сделали всего... по три выстрела, такая, знаете ли, была огневая подготовка. Учили по-старому, по меркам гражданской войны: "Коли!", "Конница справа!", "Конница слева!", "Запе-евай!" Не учили стрелять из пулемета, обнаруживать и обезвреживать мины, укрываться от танков, поражать танки, ориентироваться на местности, тем более ночью. Ни разу не пощупали ни одной карты, ни компаса, ни одной гранаты не кинули. О том, что на свете есть ППШ, мы вообще не знали. Вот такими нас бросили на фронт.

— Правда ли, что советское командование безжалостно относилось к советскому солдату?

— Разные командиры попадались. Были настоящие "отцы", "бати", "старики" (так их солдаты называли), умные и заботливые. Были и мерзавцы, карьеристы, даже палачи по психологии своей. Были и воры: солдатские пайки урезали, а сами обжирались и своих любовниц кормили. Всякое на войне бывало.

— Расскажите о каком-нибудь военном эпизоде.

— Один, прифронтовой, запомнился особо. Очень характерный эпизод, в котором отразилась вся наша жестокая эпоха 30 — 40-х годов.

В мае 42-го, сразу же после принятия военной присяги, петрузили нас в товарняк и прямым ходом отправили из Гулы на фронт. Нашим взводным и старшим по вагону был назначен молоденький, еще не обстрелянный лейтенант, наш ровесник. Выдали "НЗ" на два дня: два брикета "кирзы" (ячменной прессованной сечки) и четыре сухаря, курящим — махорки. Предупредили: дорога дальняя, немец бомбит... Экономьте. За два месяца "службы" в "фанерном городке" все мы страшно осунулись, ходили бледные, серые и голодные, у многих шла носом кровь. Одно утешало: впереди сытный фронтовой паек. Так, по крайней мере, говорил наш лейтенант.

Шли третьи сутки нашего путешествия. "НЗ" у всех был на исходе. Мучительно хотелось есть. Однажды наш поезд притормозил возле какой-то деревеньки. "Глянь-ка, Степан, — завопил один из новобранцев, — так это ж наша деревня! Вон мой дом!" "И мой, и мой рядом!" — заорал Степан. "Товарищ лейтенант, — взмолился первый, — отпустите сбегать до дому. Вон моя изба. Близко. Мы мигом. Туда и обратно. Сухариков принесем!"

Последняя фраза взбудоражила полвагона. Лейтенанта стали упрашивать. Лейтенант упирался. В конце концов, не выдержал. "Ладно, — говорит, — но чтобы мигом!"

Не успели парни отбежать и ста метров, как неожиданно лязгнули буфера, и состав потихоньку тронулся, набирая ход. "Вот зараза, — пробормотал кто-то среди мертвой тишины, — не видать нам сухарей". "Что ж они не видят, что ли, — проговорил другой, — возвращались бы, не догонят!" "Догонят, — возразил третий, — далеко не уйдут, да и мы сейчас остановимся".

Однако поезд остановился лишь через двадцать минут возле Сухиничей. Батальон наш, одетый еще во все гражданское, выгрузился и, построенный в шеренгу по четыре, двинулся пехом к лиши фронта. Настроение нашего взвода было подавленное. Все смотрели на лейтенанта, тот молчал.

На закате дошли до полуразбитой деревушки, в которой переночевали. Утром заурчала полуторка, а из нее выскочили... наши бедолаги. Лица их сияли, в руках по мешочку сухарей. "Мы в Сухиничах вас потеряли, — возбужденно рассказывали они, — свернули не туда, спасибо капитану, он знал дорогу и подвез нас!" Взвод ликовал. Каждому досталось дополнительно по два, по три сухаря. Ай да ребята, ай да молодцы!

Протопали еще целые сутки.

Еще одна ночь прошла в разбитом селении. В эту ночь оборвалось наше маленькое солдатское счастье. Лейтенанта и двоих наших "кормильцев" вызвали к командиру батальона. Утром в составе батальона топали уже без них. Неожиданно у небольшой рощицы батальон остановился и перестроился в каре. Напротив нас появилась группа военных чинов, а чуть в сторонке трое красноармейцев торопливо копали землю. Один из военных выступил вперед и зычно закричал:

— Товарищи красноармейцы! Позавчера было совершено неслыханное преступление — дезертирство! Двое бойцов, обманув бдительность командира взвода, пытались уклониться от священного долга по защите Родины и тем самым сыграли на руку врагу. Они понесут заслуженное наказание по законам военного времени.

Вывели наших "кормильцев", босых, в белых рубахах, без поясов и головных уборов. Они встали по приказу на холмик свежевырытой земли: один высокий, другой совсем маленький без своей мохнатой шапки. Батальон замер. Меж тем военный чин продолжал:

— Военно-полевой суд, рассмотрев дела красноармейцев (дальше следовали фамилии), совершивших тяжкое преступление перед Родиной и народом, заключающееся в дезертирстве в военное время, постановил...

Помню, тело мое одеревенело, стало трудно дышать.

— За совершенное преступление в военное время красноармейцев предать высшей мере наказания — расстрелу!

Перед военными чинами, как из- под земли, появилось отделение выхоленных, сытых, рослых, подтянутых автоматчиков в новых отглаженных гимнастерках. Последовал приказ осужденным: повернуться спиной! Мы увидели их стриженые затылки, тонкие шеи, костлявые согнутые спины. В тот момент мы были ими, а они — нами. Раздались резкие автоматные очереди — длинные и короткие, слившиеся затем в единый треск. В следующее мгновение на насыпи уже никого не было видно.