Эта его вдруг образовавшаяся патологическая ненависть к эмоциям – самой важной, самой питательной для меня части жизни – приводила меня в бешенство. Не с тобой ли мы, мальчик, сидели на самом краю моей коммунальной крыши, смотрели, как в материнских лучах рассвета загорается новый день, и, до боли сжимая друг другу руки, плакали от любви друг к другу и к этому миру и к тому, что на свете бывают такие вот чудесные минуты?! А теперь, выясняется, что эмоции – это зло. Предатель… Одно слово, Свинтус.
Я рассказываю Свинтусу о появлении Артура и так яростно описываю его наглое «найдутся методы», что на меня начинают удивлённо коситься официантки.
– На полтона спокойнее, – сухо просит Свинтус. Он не успокаивает, он, как специалист, требует себе необходимые условия работы. При таком моём взводе он не сможет выполнять то, зачем пришёл – думать.
– Постараюсь, – говорю я, – Просто достал он. Вот я и…
– Я вижу, – Свинтус смягчается и даже гладит меня по руке в знак своей поддержки, потрескавшиеся подушечки пальцев царапаются и я переживаю, что Свинтус поглощает мало витаминов, – Всё в порядке. Пока я в твоей истории ничего страшного не заметил. Рассказывай дальше. Только потише. Береги репутацию будущей звезды…
От подтруниваний он, конечно, удержаться не может. Я наигранно взрываюсь.
– Что?! – говорю, – Что беречь? Прям удивляюсь, откуда ты-то слово такое знаешь „репутация”?
Это неположенный приём, привет из прошлого.
В своё время, будучи ещё законными супругами, мы оба оказались одержимы идеями о свободных нравах. Тогда словосочетание „испорченная репутация” было для нас пустым звуком. Мы жили так, будто завтра умирать. Жили громко и на полную катушку. Не считаясь ни с чем и ни с кем, даже друг с другом. Не считаясь настолько, что в определённый момент стало ясно, что счётчик обид зашкалил, и мы никогда уже не сможем простить. Жить с грузом подозрений и уличающих воспоминаний было бы грустно. Свинтус собирал чемоданы легко и без малейшего сожаления. Я слишком извела его за последние годы. Он извёл меня ничуть не меньше, но я даже всплакнула над его уходом, хотя и произносила своё роковое: «А иди-ка ты, дорогуша!» вполне осознанно.
– Так-с, – я уже закончила свой рассказ, а Свинтус, вместо оказания немедленной помощи говорит своё бессмысленное «так-с». Он трёт виски, бормочет что-то нелестное в мой адрес себе под нос. И, кажется даже посмеивается, – И это всё?! – спрашивает он наконец.
– Мало? – заранее затравленно интересуюсь я.
– Ты хоть понимаешь, чего мне стоил этот приезд? – Свинтус не столько наезжает, сколько недоумевает. Он уже совсем вырос. Он перерос себя прежнего настолько, что не помнит уже, как можно настолько неуважительно относиться к рабочему времени. С тех пор как мы расстались, Свинтус влюблён только в свою работу. Это не снобизм. Ему действительно нравится лишь она, и слишком надоело всё остальное. Сейчас он распинает меня за богохульство – за неуважение к его святыням, – Ты хоть понимаешь, в какой сложный момент я бросил свой отдел? Я думал, ты тут… Ну, по крайней мере, беременная… Знаешь, какую важную встречу пришлось отложить из-за тебя?
– Плевать, – одними губами шепчу я, – Плевать на встречу, Свинтус! Меня обижают! Пойми, мне срочно нужно посоветоваться. Я бы попросту не дожила до вечера с такой кашей в голове. Это абсурдное преследование меня доконало…
– Никаким тридцать девятым годом тут не пахнет, – докладывает Свинтус авторитетно, решив пуститься в объяснения. О любых исторических событиях он всегда говорил с видом очевидца, – «Найдутся методы» – пустые понты. Иначе разговаривал бы с тобой отнюдь не этот парень и совсем не так. Серьёзные люди, как в тридцать девятом, так и сейчас, мозги никому не пудрят. Смело представляются. Говорят, кто, в каком чине, и по какому поводу. Так что зря ты так перепугалась…
– Но ведь он меня преследует. То домой позвонил, то Вредактору… И откуда он знал про пожар? То есть, про пожар-то ладно. Про Анну откуда узнал? И, главное… – сейчас и я понимаю, как глупо было пугаться чьих-то случайных слов, но по инерции продолжаю говорить, – И главное, откуда он знал про рукопись и про то, что она сбывается? Отчего сказал «вы уж не пишите пока ничего»? Я в растерянности, Свинтус. Мне страшно себя жалко! – я осознаю нелепость подобного признания, не выдерживаю и начинаю смеяться…
– О, – Свинтус расслабился по поводу своего упущенного рабочего времени – по принципу, «если изнасилование неизбежно, расслабьтесь и получайте удовольствие» он решил, я думаю, не слишком жалеть об оставленном на произвол отделе. Всё равно уже приехал, чего ж расстраиваться. Теперь он наблюдает за мной, с видом тонкого ценителя, пришедшего в кинотеатр посмотреть нашумевший фильм. – О, теперь ты смеёшься. То была перепуганная, как мел, а теперь хохочешь… Твоя непредсказуемость и здесь меня достала. Ох, как достала, Мариночка…
Именно эта непредсказуемость, кстати, когда-то сводила его с ума: «Марина, ты всё время летишь! С тобой нельзя расслабляться, нужно всё время быть в форме. Это так ново для меня, так здорово!» – говорил он, сидя на подоконнике моей бабушкиной комнаты, – «Это цель, стимул, это интересно… И, главное – это настоящее биение жизни… Марина!»
Чуть позже всё переменилось. Слова остались те же, смысл деградировал.
«Марина, ты всё время летишь», – упрёкал меня он, оправдывая свой уход, – «С тобой невозможно расслабиться. Нужно всё время быть в форме! Это невыносимо, Марина!»
– И не говори, и не спрашивай, помутнение какое-то, – скороговоркой палю я, решая оправдываться, – Сейчас мне смешно, а было – страшно. Я и сама себя этой своей шизой достала совсем. Но, понимаешь, мне было совсем жутко… И от происков этого Артура и вообще от событий последних дней…
– Давай рассуждать здраво, – возится в моей истории Свинтус. Я соглашаюсь, потому что чувствую себя виноватой. Хоть и знаю, что никакими здравыми рассуждениями тут не поможешь. Нечто другое в этой истории крутится – незримое, страшное, такое, что, раз с первых же фраз не услышал, никогда уже не заметишь. Свинтус не услышал. Ни с первых фраз, ни с последующих. Значит, он мне тут не защитник.
Здравые рассуждения, тем временем, чёрным по белому доказывали, что защищать тут совершенно не от чего.
– Ничего в этом всём нет устрашающего, – равномерным гипнозом голос Свинтуса вместе с коньяным теплом разливается по моему телу, – Телефон домашний узнали? Раз плюнуть. В справочную звонишь, инициалы с фамилией называешь и всё на месте. На работу позвонили? Извини, но в Интернете о тебе русским языком сказано, Марина Сергеевна Бесфамильная, поэт, журналист, трудится в настоящий момент в такой-то редакции. Прослойка тонка, найти через общих знакомых учредителей журнала – совсем не сложно. Попросить их Вредактору твоему позвонить – тоже не сложно, вроде…
– Да, но зачем? – я вяло пытаюсь сопротивляться этому здравому, – Зачем меня так преследовать?
– Ой, ну тебе ж объяснили, в проект тебя втянуть хотят. А может, и просто так, ради самоутверждения. Чтоб собственную значимость продемонстрировать. Может, просто, понравилась ты ему, а? Ну, хочешь, я справки наведу, что это за Артур такой. Как бишь его по батюшке?
Тут выясняется, что ни отчества, ни фамилии Артура я не запомнила. Свинтус не устаёт поражаться.
– А может, всё проще намного? Может, ты этот страх твой намеренно выдумала, чтобы лишний повод со мной встретиться найти? Покопайся там в подсознании?
– Ну, тебя, вместе с моим подсознанием, – отмахиваюсь, – Ты лучше скажи, а про пожар он как узнал?
– Про пожар и я знаю. Из новостей. Мне про твой пожар всё утро на сотовый новости слали…
– И ты не перезвонил узнать, жива ли я?! – подскакиваю, ошарашенная этой новой, уж ни в какие рамки не вписывающейся, бедой, – Ты что, совсем меня не любишь?!
– Люблю, люблю, – успокаивает, – Ты ж мне не позвонила, значит, не померла ещё.
«Люблю», – как истаскали мы это слово, как излапали. Оно теперь совсем ничего не весит и вставляется в любые отношения по поводу и без повода. Это я его таким сделала! Кидалась им, бездумно эпатируя. А потом все к нему уже привыкли, и сами его у меня переняли… И вот оно теперь встречается мне – тусклое и бессмысленное – и смотрит с укоризной: «Смотри», – мол, – «Как ты меня искорёжила…»
