– О, уважаю, – оживился мой Пашенька.
– А Гарик уже не уважает, кажется. Он перешёл на что-то там покрепче. Слушай, не обижайся, мне тут мысль в голову пришла. Я попишу.
– О, ударница литературного труда! – пришёл Лёва – мой бывший преподаватель– всклокоченный блондин с абсолютно белыми ресницами и веснущатыми кистями рук. Когда-то он слышал, как я стучу по клавишам компьютера в редакции, с тех пор упорно величает меня «ударницей» и требует, чтобы Гарик привлёк меня в качестве ритм-секции. Лёва – единственный нормальный человек среди всех нас. Смело поручаю ему Пашеньку, а сама ухожу в написание…
Статья получается странная… Весёленькая какая-то. Зинаида Райх вышагивает в ней победительницей.
Она открыла Есенину новую себя – талантливую актрису, знаменитую, блестящую, успешную. Она навсегда победила сиреневоглазую Айседору. И даже смерть её была ярче, чем смерть соперницы. О, красивейшая из смертей – смерть Айседоры Дункан: длинный красный шарф, зацепившийся за спицу автомобильного колеса и задушивший свою владелицу, успевшую сказать друзьям за минуту до смерти: "Прощайте, я отправляюсь к славе!" Эта смерть прекрасна и ужасна, но может ли память о ней сравниться с содроганиями, до сих пор сотрясающими нас при упоминании о трагической гибели первой жены Есенина? Неизвестные преступники дождались, когда актриса будет выходить из ванны. Они набросились на неё в коридоре, нанесли 17 ножевых ранений, выкололи глаза… Никто из соседей не пришел на помощь кричащей Зинаиде. Убийц так и не нашли.
…Впечатала на одном дыхании. Перечитала – ужаснулась. Всего одну сигарету назад, мысль о соперничестве, как главном двигателе жизни Зинаиды, казалась мне озарением. О соперничестве. И именно с Дункан. Не с Галиной – единственной женщиной, полностью посвятившей себя ему, застрелившейся на есенинской могиле, спустя год после смерти поэта: «Самоубилась…В этой могиле для меня все самое дорогое…». Ни с первой женой, родившей Есенину первенца, ни с последней женой – внучкой Толстого – верной хранительницей и мудрой распорядительницей творческого наследия поэта. Все они были, но были не так ярки. Соперничать моя Райх должна была непременно с Айседорой – вспышкой, пламенем, несмотря на 17-летнее своё старшинство, на два года ослепившей Есенина. Теперь, перечитав, вижу, как не права. Нельзя так упрощать людей. Нельзя с такой уверенностью претендовать на осведомлённость в их чувствах. Нельзя так писать о смерти.
Я снова стирала весь текст. Подумать только, мысль о борьбе Анны с Prodigy за сердце Гарика, чуть не испортила мне целую главу о Зинаиде Райх. Господи, где же найти слова, где же найти настоящие стоящие слова? Отбрасываю ноутбук, как гиену. Не хочу больше! На сегодня хватит! Я жива и хочу жить. Я устала копаться в чужих смертях.
– Может, присоединишься? – Лёва предлагает мне кофе. Растерянно соглашаюсь и трясу головой, чтобы прийти в себя от собственной бестолковости. Это ж надо было написать такой бред!
Возле меня, тем временем, идёт оживлённый разговор. Пашеньке уже хорошо. Лёва слушает его внимательно и задаёт правильные вопросы про МяснЫй лес.
– И ты не бросил всё, не побежал, а стал спокойно сворачиваться?
Фарфоровое гостеприимство – отличительная черта Лёвы. Он никогда не позволит гостю скучать или чувствовать себя неловко. Он всегда будет провоцировать тему, благоприятную для собеседника. Со мной – удивляется равнодушию времени к поэзии, с Гариком – понимающе молчит и истерично смеётся в нужный момент. С Нинель, которую я сюда пару раз затаскивала, умудряется сбить всю спесь образованности и перейти к более интересным ей темам: что, на ком, как сидит, и что в данном случае дешевле – изменить фигуру или перешить вещь. Причём, показы мод и бесконечные клипы МТV, в отличие от Нинель, Лёва не смотрит никогда, однако в теме чувствует себя свободно. Как и вообще в любой теме. Я всегда раздражаюсь, наблюдая за их разговорами:
– Фарфоровая кукла со старческой пластикой, – говорит Нинель, вызванная Лёвой на разговор о примадонне отечественного шоу-бизнеса, – Раз уж так тратится на омолаживания и пластические операции, могла бы и над движениями поработать. Стыдно же! Крупный план – вроде и ничего. Звезда улыбается, звезда морщится. Отъезд – и… мама моя родная! старушка в доме престарелых, и осанка старушечья и поза, и положение головы…
Лёва кивает с пониманием, подбадривая Нинель на новые изыски мысли. Потом замечает, что она исчерпалась, подталкивает на новый поток. Незаметно, ненавязчиво:
– А как она одевается! – фраза ничего не значащая, трактующаяся всевозможными способами, но Нинель, естественно, видит в этом высказывание единомышленника и загорается.
– Как верно ты, Лёва, подметил, как точно! Одевается она стратегически верно. Стилисты у неё, что надо… Они ей правильный образ забабахали, потомки его никогда не забудут.
– Вспоминается анекдот: «Вы знаете, кто такой Брежнев? Это мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой», – поддакивает Лёва.
Я не удерживаюсь:
– При чём тут это! Вспомните лучше, как она поёт. Точнее, сорри, как пела. И что пела? Мандельштама пела, когда ещё было неположено!
Нинель мгновенно сникает и роется в памяти за очередными строго-энциклопедическими данными. Но Лёва гневно сверкает на меня глазами, «не вмешивайся», мол, «дай человеческой душе развернуться». Вслух говорит:
– Да, пела Мандельштама, а у самой такая причёска была …
И Нинель снова открывается, как личность неординарных взглядов. А что такого? Между прочим, тоже интересная тема. И не для одной Нинельки. Если допишу когда-нибудь свою «Антологию Смерти», стану с Нинелькой в соавторстве её тему прорабатывать. «Мелкое о Великих», – по-моему, отличное название для следующего исследования. Кто в чём ходил? Кто что любил есть на завтрак? Какой косметикой пользовались? Какие позы предпочитали? Зато такое уж точно напечатают!
– И что же ты, Паша, даже после той встречи с духами, в Мясном лесу продолжал работать? – Лёва, тем временем, всё демонстрирует своё гостеприимство.
– Так тумана же больше не было, – отвечает Пашенька.
– Можно подумать, что увидеть духа менее страшно, чем услышать его свист, – фыркаю я презрительно.
– Марина, вечно ты сбиваешь рассказчика с толку, – на двоих Лёвкиного гостеприимства не хватает. В компании любой численности, он «обрабатывает» только кого-то одного, остальных отбрасывает из разговора и все их высказывания старается аннулировать.
Когда-то мне было страшно интересно узнать, что же Лёва при этом думает на самом деле. Разоблачить его притворство. Показать, что на самом-то деле он не слушает ничего, относится к нашим монологам, как к шумовому фону. Не знаю уж отчего, но я отчётливо понимала, что для него все мы – дети неразумные. «Чем бы дитя ни тешилось», – это его мысли про наши откровения. Он нажимает в нас кнопки, погружает в комфортные для нас обстоятельства, «занимает» нас, а сам спокойненько думает какие-то свои, совсем никому не известные мысли. Я хотела его уличить и задеть. Самого вытянуть на откровенный монолог. Но Анна в довольно резких тонах меня отговорила: «Мой мужик, мне и воспитывать. Не лезь!» И я послушно не лезла, потому что Анну люблю, хоть она и стерва конкретная. А Лёву недолюбливаю. Хотя и считаю классным преподавателем и самым нормальным из всех нас человеком.
– Ты, Паша, я смотрю, хоть и молодой, но много в жизни повидал, – провоцирует Лёва, тяготящийся паузой в комфорте собеседника.
– Да пришлось, – Пашенька смущенной улыбается. Ему льстит, что такой взрослый, такой степенный человек, как Лёва, интересуется им, – И на севере мы с отцом побывали, и на востоке, – потом Пашенька спохватывается, что хвастает и, наверное, принижает этим достоинства собеседника, – Знаете, что я вам скажу? Не в поездках счастье, вы не думайте. Устаёшь скитаться, хочется где-то уже пристать, осесть, закрепиться… Поездки, я вам скажу, это не такая уж интересная вещь.
– Возможно и так, – растерянно подтверждает Лёва, а сам напряжённо смотрит куда-то за окно.
