Эмоции от врезавшейся в сознание картинки сильнее самоконтроля.

– Ты чего это, Маринка, такую кислую мину скорчила? – чутко реагирует Рина, прикрывшись халатом и за мной в коридор выскочив.

– Демонстрирую агрессивные антигомосексуальные наклонности, – сообщаю. – Отныне высказывания о красоте женских гениталий навевают меня на рассуждения о всеобщей безвкусице.

– Да?! – оживляется Рина. – Это у тебя какой-то комплекс. На самом деле, себя надо любить. И меня надо любить… И вообще, все естественное – всегда красиво…

– Ой, девки, – хохочет Димка, все это время стоявший в дверях своего купе, – Ну что вы можете понимать в этой теме? И не пытайтесь даже спорить, все равно обе чушь нести будете. Восприятие красоты, оно же напрямую с функциональностью связано. Красивым нашим мозгам кажется то, чему они видят приятное применение…

– Враньё! – протестую я, собираясь напомнить о насыщенном звездами небе или ажурном ухе Шумахера. Но Димке уже не до меня. Он ударился в рассуждения. Он рассказывает очередную байку и ничего не слышит.

Как меняется все от времени. Раньше я кинулась бы спорить, останавливать, ругать, сейчас – переключаюсь на слушанье. С возрастом смиряешься с неизбежностью плохого и начинаешь видеть в нем хорошее. То, что люди рассуждают не ради истины, а из желания красиво поговорить, не бесит меня больше, а забавляет. Мудрость это или позорное угасание внутреннего жара?

– Так вот, – продолжает Дмитрий, – Небо кажется нам красивым из-за того, что оно наглядно иллюстрирует безграничие. Цветы – потому что они явно сложны в исполнении: природа проявила себя великой искусницей, и нам приятно быть добренькими и отдавать должное чужой работе. Что касается всяческих сексуальных прибамбасов, так тут все просто очевидно. Видя их, мы вспоминаем то удовольствие, которое они могут принести и… Кстати, – Димка мгновенно перевоплощается, отбрасывая серьезное выражение лица. Из философа он снова превращается в юмориста. «Вот артистичная морда, ну как тут не поплыть?» – иронизирую я над собственной влюбленностью. – Мы с Еремой недавно чуть с ума не сошли. В Краснограде еще, по-моему. Заходим в ДК, где концерт был, в туалет и – обалдеваем. Ладно, писсуары странной формы, с этим еще можно смириться, но вот то, что они с зеркалами! Вы такое видели когда-нибудь? Что ж это за народ такой, эти красноградцы, если им для того, чтоб помочиться, собственные яйца надо разглядывать? Шок шоком, а отлить охота. Переглядываемся, пожимаем плечами, беремся за ширинки. И тут Ерема начинает истерически хохотать: «Я понял, я понял!» – орет на полдворца. – «Это умывальники! Это детский туалет, Димка! Просто сантехника тут прогрессивная. Я потому вспомнил, что мне внук рассказывал. У них в детсаду тоже умывальники не с краном, а с кнопкой. Нажимаешь и вода фонтанчиком льется…» Так, а к чему я это? – Димка снова делается серьезным. – А, к тому, что мне лично мои яйца красивыми не показались. Болтаются, как у коня, фу… Так что, Марина, у нас с тобой общие комплексы. Я тоже половые органы своего пола не нахожу интересными… Хотя должно быть не так. Ведь мозг же знает, как их можно применить…

– Да ну вас! – не выдерживаю всего этого бреда. – Красота – вещь субъективная, но не узконаправленная. То есть, бывают вещи, красивые для какого-то конкретного применения, а бывают – просто красивые вещи. Без умысла.

– Ничего без умысла не бывает! – возражает Дмитрий, и тут же ищет пути примирения, переводя тему. – Пойдём, все же, уколем Шумахера-то…

Шумахера кололи под чутким Ринкиным надзором. Тоже, кстати, повод для моей настороженности – ни на секунду не давала нам с Дмитрием наедине остаться. Я злилась немного, но на Ринкину навязчивость, а не на вредность – злого умысла, конечно, не подозревала. Хотя могла бы. Поводов ведь было предостаточно. Взять, хотя бы, её изначальную к Дмитрию излишнюю открытость… В конце концов, мужик старше ее на пятнадцать лет, а она чуть ли не на колени к нему всю дорогу лезла: «Ах, Димка! Ох, Димка! Какой ты нынче бука, отчего не застегнешь мне пуговичку?» И все это с непрекращающимся хлопаньем ресницами и с одной лишь целью, чтобы препошлым образом подмигнуть мне за его спиной и шепнуть: «Как мы их всех, гадов, в бараний рог скрутить можем, а?» Димка, как мне кажется, никогда не был для нее личностью – всегда просто представителем тех, кого мы (бабы то есть) должны приручить, победить, обыграть и втоптать в грязь. «Димка, как ты находишь теперь мои ноги?» – самым невинным тоном поинтересовалась она после той истории с эпиляцией, и тут же с выражением полного всезнания, добавила, – «Впрочем, что тебе теперь ноги, да, Димка?»

Свое панибратское «Димка», она навесила на Дмитрия с самого их знакомства. Мысленно, благодаря Ринкиному тарахтению, я тоже так его именовала, но в глаза все еще звала Дмитрием, сохраняя дистанцию. Вотместку – не мне, а подружке моей неугомонной – Дмитрий изобрел странное имя Рина, и добился того, что Риной Маринку стали звать все. Несмотря на ее длительные обиды и возмущения.

НПВ

– Не надо меня так называть! Дурацкое прозвище… – просит Рина, вполне всерьез. – Димка, я Марина! Ты забыл? Я – Ма-ри-на!

– Это она Марина, – вредничает Дмитрий, указывая на меня. – Надо же вас как-то различать… По-моему, отличное имя – Рина.

– Ты ещё будешь благодарна ему за красивый псевдоним, – миротворствую я, пытаясь всех успокоить. – Как Ахматова. Ты же знаешь эту историю? – не удерживаясь, снова пропагандирую серебряный век: – Анна Горенко взяла псевдоним Ахматова, потом стала Гумилевой, потом развелась, снова вышла замуж и совсем запуталась относительно своей фамилии. Все давно называли её Ахматовой, не представляя эту женщину под другой фамилией, а Анна была недовольна: «Меня не зовут, а кличут, как собаку!» В результате, псевдоним так и прирос к ней, заменив настоящую фамилию. К девичьей она не хотела возвращаться из гордости: отец был категорически против поэтического дара дочери («порядочная девушка не должна писать стихи, не должна трубить на весь мир о своих низменных чувствах!»). Брать фамилию последнего мужа тоже не хотелось – под этой фамилией давно уже жила другая женщина, его первая жена. Пришлось сделать документы на имя Анны Ахматовой. А поначалу псевдоним ей тоже не нравился…

– Значит, у меня сейчас то самое начало. Димка, отмени свою обзывашку! А я тебя за это в макушку поцелую…

– С близкими разобрались, теперь к дальним перебираться будем. – отсутствующим тоном произносит гадалка. Кажется, на нее тоже напиток подействовал. Пальцы едва шевелятся, глаза затянулись дымкою, слова текут медленно. А может, просто я так все воспринимаю? Хочу спросить у Ринки, но она не в себе. Злая и обиженная. Кулаки сжаты, глаза в пол опущены.

– Слушай, а что ты ожидала от этого гадания? – дергаю ее, уже и сама раздражаясь. Слышу собственный голос, как сквозь вату… – Ты же зачем-то сюда пошла, так почему же на правду так плохо реагируешь?

– Правду я и так знаю, – тяжело дыша, отвечает Ринка. Пыхтит, как паровоз, крылья ноздрей, словно матерчатые ходуном ходят. Почти физически ощущаю, каких трудов ей стоит сдержать себя и заговорить со мной вежливо. Ну, психованная она у меня, ну что поделаешь… – Правду я и так знаю. Все укоры эти и раньше чувствовала. Сюда я за будущим шла. За тем самым, которое в своих гаданиях игральными картами искала, и которое так неправильно предсказывала.

Ринка отвечает мне, но гадалка и не думает делать вид, будто наше перешептывание ее не касается.

– Погоди! – говорит. – Будет тебе еще будущее. А пока по порядку слушай. Итак, что в доме! – на стол падает пиковая дама, окруженная двумя секьюрити-десятками. – Оба! – вдруг оживает цыганка. – Любовь вижу, страсть вижу… Разлучницу вижу и месть. Все сильны, все как на подбор. А вы говорите – будущее, да тут одного прошлого на три гадалкиных поля наберется…

НПВ

Точно помню, что все началось с того, что сотовый высветил мне имя Свинтуса. Я извинилась перед Передвижным Начальником, который как раз закончил читать нам с Зинаидой лекцию о необходимости повторять между песнями лозунги нашего концерта, и вышла в тамбур.