И порхал он из одной избы в другую; только от винной лавки убегал и даже близко к ней не приближался. И никто не слышал от него ни одного слова, разве родителям своим что-нибудь скажет. А родители его были простые крестьяне, ничего не понимали, что он говорил, а только молились на него, как на святого. Да и мудрено было его понять, когда он говорил о небе, а не о земле, рассказывал, что ему говорили ангелы.

Вот случилось в селе какое-то торжество. Перепились мужики, и пошел разгул по всему селу, и продолжался он чуть ли не целую неделю, и кончился он как всегда, побоищем; летели чубы и космы во все стороны.

А мальчик взял да и умер. Тут только протрезвились мужики, и поднялся такой вопль, что хмеля как не бывало. Рвали они себе волосы на голове, винили себя за смерть мальчика; бабы выли и причитали, и все село, окружив избу родителей мальчика, днем и ночью не расходилось, а все каялись перед Богом, забыв и о работе, и о своем хозяйстве. А мальчик, точно живой, лежал в гробике, и сквозь закрытые глазки его светилась улыбка. Как посмотрят на него, так то одного, то другого без чувств и вынесут из избы… И целую неделю не хоронили его, пока не показались уже признаки разложения и на ручках не появились зеленые пятна. Тогда понесли гробик в церковь. Началось отпевание… От слез и рыданий не могли ни священник служить, ни певчие петь. Только к пяти часам можно было начать подходить к последнему целованию. Что творилось в церкви, передать невозможно. Все стояли с зажженными свечами, точно на Пасхальной заутрене. А как взглянет кто-нибудь на мальчика, да как увидит его улыбку, так и взвизгнет, и пластом упадет на пол, без чувств. Каждый ведь обвинял себя в его смерти; а на тех, кто пьянствовал да дрался, так даже жалко было смотреть.

Вдруг из алтаря раздался крик священника. Стоя перед престолом, с высоко поднятыми к небу руками, он, с величайшим дерзновением, взывал к Богу, громко, на весь храм:

– Боже мой, Боже мой! Ты видишь, что нет у меня сил дать отроку сему последнего целования! Не попусти же меня, старца, раба Твоего иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, служителем Твоим, враг рода человеческого, что я, по немощи своей, прервал требу сию… Но не по силам она мне… Внемли стенаниям и плачу раскаявшихся, внемли страданиям родительского сердца, внемли моему старческому воплю! Не отнимай от нас отрока сего, Тобою нам данного во исправление, для вразумления, для прославления имени Твоего святого. Не Ты ли, Господи, сказал, что дашь нам все, о чем мы с верою будем просить Тебя! Не Ты ли, Милосердный, сказал нам: «Просите, и дастся вам»? О, Боже Праведный, в храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целованием последним. Нет этих сил и у меня, старца… Боже наш, помилуй нас, услыши нас, Господь мой и Бог мой…

И вдруг в алтаре все стихло…

Несколько мгновений спустя слышно было, как священник упал на колени, перед престолом, с громким воплем:

– Так, Господи, так, но воскреси же отрока сего, ибо Ты все можешь, Ты наш Господь и Вседержитель… по смирению своему, а не по гордости дерзаю!

И, как в страшную грозу, за ослепительною молнией, раздается оглушительный удар грома, так в ответ на вопль поверженного пред престолом Божиим старца раздался пронзительный крик из церкви.

Оглянувшись, священник увидел, что мальчик сидел в гробу, оглядываясь по сторонам…

Я не закончил. Рыдания бедного солдата прервали мой рассказ.

– Спасите мою бедную, окаянную душу, научите детей моих, чтобы не погибли их души, – говорил он, громко всхлипывая. И вдруг, порывисто схватив меня за руку, поцеловал ее, залив ее горячими слезами.

«Вот он, наш подлинный русский народ, – думал я, глядя на него. – И какую клевету взвели на него, несчастного! Как жестоко обманули и посмеялись над ним…»

Когда солдат несколько успокоился, я сказал ему:

– Так вот, брат, какие на Руси бывают сельские священники.

Солдат продолжал всхлипывать и вытирать слезы своими мозолистыми, заскорузлыми руками.

И как дороги были мне в тот момент эти руки; как легко было использовать их и для геройского подвига, и для преступления…

– А с мальчиком что, жив ли он, бедненький? Послала ли ему Матерь Божия здоровьица? – спросил меня солдат. – А старичок-то Божий, пошли же ему Господь Царствие Небесное, еще долго прожил в селе?

– А я вот все договорю по порядку, – ответил я. – Как увидел священник, что мальчик сидит в гробу, так он опять упал на колени перед престолом и, тихо плача, стал благодарить Бога за чудо, а потом, опираясь на руку дьякона, молча подошел к гробу; а возле гроба-то что творилось, нельзя и передать даже, целое столпотворение! Женщины наперерыв тянулись с плачем к мальчику, чтобы завязать ему глаза, а он даже не отбивался от них и молча глядел на них своими глазками, точно пеленою подернутыми. И только к одной из них наклонился и сказал ей на ухо: «Не надо». А она так на всю церковь и закричала: «Голубочек мой, ангелочек наш, не надо, так и не надо». Насилу протиснулся священник к гробу, взял мальчика на руки, отнес в алтарь и, опустившись на колени, посадил его на стул, да так, стоя на коленях, и причастил его Святых Таин, ибо от потрясения уже не мог стоять на ногах; а затем передал воскресшего отрока родителям, которые и увезли его домой.

П. Ф. Плешанов. Воскрешение пророком Елисеем сына Сарептской вдовицы. 1854. Господи, воскреси же отрока сего, ибо Ты все можешь, Ты наш Господь и Вседержитель… по смирению своему, а не по гордости дерзаю!

А священник не только не ушел из храма, но потребовал на середину церкви стул, сидя отслужил молебен Спасителю и прочитал акафист Божией Матери. От крайнего потрясения и волнений священник уже не мог ни стоять, ни выйти из храма. Так на этом же стуле его и принесли домой, и уложили в постель, где он с неделю пролежал. После этого чуда батюшка прожил еще три года, и теперь над его могилой творится столько чудес, что прихожане возбуждают ходатайство о его прославлении и причтении к лику святых. А мальчик, после своего чудесного воскресения, прожил еще шесть лет и умер на девятнадцатом году.

Это не сказку я рассказывал вам, а то, что было. Еще и сейчас живы люди, которые помнят и батюшку Гнеушева, и мальчика.

Карл Генрих Блох. Благословение детей.

Первые люди в раю. Адам и Ева. Гравюра.

Когда произносят: «Библия и дети», вспоминается эпизод из Нового Завета – Христос, благословляющий детей и говорящий окружающим Его людям: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). Во времена ожидания Спасителя детская простота, доверчивость и кротость не считались достойными подражания – куда более ценились «взрослые» качества. Поэтому слова Христа должны были удивить слушателей. Тем не менее, в пору Ветхого Завета дети приравнивались к богатству, достоянию родителей: «Вот наследие от Господа: дети; награда от Него – плод чрева» (Пс. 126, 3).

Библия дает поучительные примеры отношений детей и родителей. В Ветхом Завете детских и юношеских образов мы найдем не так уж много, но зато увидим, сколько чаяний, сколько надежд связывалось тогда с детьми. Ведь каждая еврейская семья надеялась, что ожидаемый Мессия, Христос, произойдет именно из ее рода. Порой рождению великого героя или пророка предшествовала горячая молитва женщины, испрашивающей себе у Господа дитя. И в Книге Бытия читаем, что сотворивший мужчину и женщину Господь говорит им: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю» (Быт. 1, 28).