Звонок в дверь. Один короткий сухой звонок. И — чье-то покашливание.

— Стив!

— Да, Делия, — ответил Стив Салливан. — Я тут проходил мимо и...

Долгое молчание.

— Стив... Вас прислал?..

— Нет, Делия.

Стив выглядел расстроенным, и Делия совершенно машинальным жестом пригласила его войти. Она заметила, что Стив вошел совсем не так уверенно, как раньше, — когда он заходил за Сонни или заглядывал к ним на обед.

— Садитесь, Стив.

— Нет-нет... я только на минутку. Делия, вы ничего не знаете о...

— Нет, ничего.

— И вы, наверное, его больше не любите...

— Нет, Стив. Я его больше не люблю. А в чем дело?

— Мне нужно вам кое-что сказать...

— Вы от сеньоры Моррис?

— Это касается Сонни.

— Сонни? Его посадили?

— Нет, Делия.

Делия бессильно опустилась на табуретку. Ее рука коснулась телефонной трубки — уже остывшей.

— А... а я решила, что он из тюрьмы звонит...

— Он вам звонил?

— Да, Стив. Хотел попросить у меня прощения.

— Сонни? Сонни просил у вас прощения по телефону?

— Да, Стив. И я его не простила. Ни я, ни Бэби — мы не можем его простить.

— Делия!

— Не можем, Стив. И потом... потом... не смотрите на меня так... потом я разревелась, как последняя дура... у меня все глаза красные... я даже захотела, чтобы... но ведь вы сказали, что у вас есть новости... новости от Сонни... или о нем...

— Делия...

— Ладно, все понятно... Можете не говорить, я сама знаю: опять он что-то где-то украл. Его поймали, вот он и решил позвонить мне из тюрьмы, так? Стив... я хочу знать все, как есть!

Стива словно обухом по голове ударили. Он растерянно смотрел по сторонам, точно хотел отыскать взглядом точку опоры.

— Когда... он вам звонил, Делия?

— Да только что, в семь... да, в семь двадцать, я хорошо помню. И мы проговорили до половины восьмого.

— Делия, но этого не может быть.

— Почему? Он хотел, чтобы я его простила, Стив, и только когда он повесил трубку, поняла, что ему и вправду отчаянно одиноко... Но было уже поздно: хоть я и кричала, кричала в трубку — было поздно. Он ведь из тюрьмы звонил, да?

— Делия... — Лицо Стива стало белым, как мел, пальцы судорожно сжали поля заношенной шляпы. — Господи, Делия...

— Да что случилось, Стив?!

— Делия... это невозможно... невозможно! Полчаса назад Сонни уже никому не мог звонить!

— Почему? — вскакивая с табуретки, повинуясь захлестнувшему ее ужасу, воскликнула она.

— Потому что в пять Сонни умер. Его убили, застрелили на улице.

Из детской кроватки доносилось равномерное, в такт маятнику, дыхание Бэби. Радио закончило передавать фортепьянный концерт, и торжествующий голос диктора возносил хвалу новой марке автомобиля — современного, экономичного, невероятно скоростного...

1938

Перевод В.Правосудова

Они уже приближались. Он столько раз представлял себе эти шаги — далекие и легкие, теперь же — близкие и тяжелые. На последних метрах они чем-то напоминали последние биения сердца. Дверь открылась, но перед этим не раздалось царапанье ключа в замочной скважине; он ждал, терпеливо ждал того мига, когда сможет встать во весь рост, лицом к лицу со своими палачами.

Фраза прозвучала в его мозгу еще до того, как она слетела с губ начальника тюремной стражи. Сколько раз он представлял себе, что в это мгновение только одно может быть сказано — простые, ясные слова, в которых есть все. И вот он услышал:

— Время пришло, Реми.

Его взяли за руку — крепко, но незлобно. Он почувствовал, как его повели по коридору, с безразличием наблюдал неясные силуэты, приникшие к решеткам, — они вдруг показались невероятно и ненужно — до ужаса ненужно — значительными; только потому, что это были силуэты живых людей, которым еще суждено двигаться не один день. Большое помещение, никогда не виденное им прежде (но Реми уже нарисовал его в своем воображении — и в действительности оно оказалось точно таким же), лестница без перил — вместо них два тюремщика по бокам — и вверх, вверх, вверх...

Он почувствовал на шее веревку, но вдруг ее резко ослабили; он очутился в одиночестве, как бы наслаждаясь свободой глубочайшей тишины, ничем не заполненной. Затем ему захотелось приблизить неотвратимое, — как с детства он привык мысленно приближать любое событие. В один кратчайший миг он вообразил себе всю сумму возможных ощущений через секунду после того, как из-под ног выбьют табурет. Провалиться в глубокий черный колодец, или просто задохнуться, медленно и мучительно, или испытать нечто непредставимое: нечто ущербное, недостаточное...

С отвращением отдернул он руку от шеи, вокруг которой словно бы уже обвилась намыленная веревка. Вот и еще одна разыгранная им идиотская комедия, еще одна сиеста, потерянная по вине его больного воображения. Он зашевелился в постели, нащупывая пачку сигарет — только для того, чтобы выйти из бездействия; во рту все еще не исчез неприятный вкус сновидения. Он зажег спичку, начал пристально смотреть на нее, пока она не опалила пальцы; пламя отплясывало в его глазах. Потом — непонятно зачем — подверг себя подробному изучению в зеркале, висевшем над раковиной. Надо принять душ, позвонить Морелье и назначить ей встречу у сеньоры Белькис. Еще одна потерянная сиеста; эта мысль терзала его, подобно москиту, он отогнал ее не без труда. Сумеет ли он когда-нибудь разделаться с этим наследием детства: представлять себя могучим героем, когда мутной февральской ночью снятся долгие приключения — а в конце поджидает смерть, под городской стеной или на эшафоте? Мальчишкой он любил превращаться в пирата, отважного рыцаря, Сандокана, и любовь для него была подвигом, достойной наградой которому могла служить лишь смерть. А как здорово было чуть позднее, подростком, видеть себя израненным, обреченным на гибель — о, эти революции в часы сиесты, мятежи, во время которых лучший друг сохранял себе жизнь ценой его собственной! — и уходить во мрак в сопровождении изысканной фразы, с удовольствием ее создавая, оттачивая, полируя... Несколько обкатанных сценариев:

а) революция, — Иларио противостоит ему из вражеского окопа. Дальше происходит следующее: окоп берется штурмом, Иларио в безвыходном положении, они встречаются посреди хаоса и разрушения, он спасает Иларио жизнь, меняясь с ним формой и отпуская его, — а сам пускает себе пулю в лоб, чтобы замести следы; б) спасение Морельи (всегда видится не очень четко): он в агонии — операция не помогла — Морелья берет его за руки, рыдая; пышная фраза на прощание, прикосновение губ Морельи к его лбу, покрытому испариной; в) смерть на эшафоте среди толпы народа; он — выдающийся персонаж, осужденный за цареубийство или государственную измену: сэр Уолтер Рэли, Альваро де Луна и так далее. Последнее слово (грохот барабанов заглушает голос Людовика XVI), палач подходит к нему, великолепная улыбка презрения (Карл I), — и ужас публики, изумленной подобным мужеством.

Итак, он понемногу выбирался из своего сна — усевшись на край постели, продолжая смотреть в зеркало, охваченный досадой: разве ему не тридцать пять лет, разве это не глупо — сохранять старые детские привычки, да еще воображать себе все это в такую жару... Что на сегодня? Смертная казнь в уединенной обстановке: в каком-нибудь лондонском застенке, где вешают почти без свидетелей. Конец не очень-то радостный; но тем не менее он заслуживает тщательного обдумывания. На часах четыре с минутами. Вот и еще один потерянный день...

А не поболтать ли ему с Морельей? Он набрал номер, все еще ощущая во рту противный вкус сновидения — а ведь он совсем не спал, всего лишь прокручивал в уме свою смерть, как делал это ребенком. С той стороны сняли трубку. «Алло!» — было как будто сказано голосом не Морельи, а какого-то мужчины. Он сдавленным шепотом произнес: «Морелья», — и вот донесся ее свежий, отчетливый голос, со всегдашним приветствием, но чуть менее непринужденным, чем всегда, — именно потому, что для Реми оно неожиданно прозвучало слишком непринужденно.