— Лусия, — раздался голос матери из спальни (да, она действительно простудилась).

— Уже иду, мама, — послышался голос Марии без малейшего оттенка изумления.

Наконец Раймундо решил больше не размышлять — все уже заснули — и также лег в постель. Ему нравился свет люстры в комнате, ласкающий глаза, измученные колонками цифр. Он почти не заметил, как на нем оказалась пижама. Раймундо растянулся, лежа на спине, и потушил свет.

Он не хотел их видеть. Когда они, одна за другой, пожелали ему спокойной ночи, склонившись над диваном, он закрыл глаза со слабым ощущением невозможного: три поцелуя, три раза повторенное «спокойной ночи», три раза прозвучавшие шаги, которые затем удаляются по направлению к трем спальням. Раймундо выключил радио, попробовал поразмышлять; но в постели не слишком-то думалось. К нему пришло понимание того, что он ничего не понимает; в голову лезли очень ясные и очень глупые мысли. Например: «Поскольку все отделы совершенно одинаковы, я мог бы...» До конца мысли он так и не добрался. Или эта, все же не такая глупая: «А не заняться ли мне...» И следующая, как бы подводившая итог дня: «Может быть, завтра утром...» Поэтому Раймундо сделал попытку заснуть, поставить точку в конце жизненного отрезка, на котором что-то пошло не так, что-то начало меняться, но что именно — Раймундо не понимал. Утром все снова будет в порядке. Все снова будет в порядке утром.

Возможно, тогда его охватил сон, но Раймундо никогда не мог провести четкое различие между своими мыслями в полусне и своими снами. Пожалуй, он даже вставал посреди ночи (но эта идея настигла его много позже, когда он тупо вписывал содержание какого-то документа в книгу входящих бумаг Национального управления почт и телеграфов) и бродил по дому, не зная точно зачем, но в уверенности, что это необходимо, что иначе он станет жертвой бессонницы. Сначала он пошел в кабинет, зажег настольную лампу, чтобы в полумраке поглядеть на портрет дяди Орасио. Все изменилось: на портрете была женщина с опущенными руками, тонкими губами почти зеленого цвета, — согласно капризу художника. Он вспомнил, что Марии портрет был не по душе и как-то раз она даже хотела его снять. Но Раймундо не знал, кто эта женщина, строгая и недоброжелательная, женщина, не имеющая отношения к его семье.

Из спальни бабушки донеслось тяжелое дыхание. Неизвестно, вошел ли туда Раймундо, но он видел себя входящим туда и наблюдающим — благодаря тонкой полоске света лампы из кабинета — голову на подушке, напоминающую профиль на монете, что покоится на плюшевой подушечке в коллекции нумизмата. На подушку падали длинные косы, черные толстые косы. В темноте лицо оставалось неразличимо, и только низко наклонившись, Раймундо смог увидеть его черты. Но косы были черными; силуэт как будто принадлежал мужчине в расцвете сил; дыхание оставалось учащенным. Наверное, из спальни Раймундо вернулся в столовую или задержался на мгновение — прислушаться к дыханию Марии и матери, спавших в той же комнате. Он не стал входить, он не мог войти еще в одну спальню, а после этого оказалось трудно возвратиться в свою, запереть дверь, закрыть ее на задвижку (ржавая, она едва поддалась), лечь на спину и потушить свет. Неизвестно, бродил ли он столько времени по дому; иногда нам снится, что мы бродим по дому, рыдаем, словно внезапно охваченные тоской, повторяем имена, видим лица, прикидываем рост одного, другого человека... а Бебе все не пишет и не пишет...

Утром послышался стук в дверь. Раймундо вздрогнул, припомнив, что ночью закрыл задвижку, и этот дурацкий поступок обрушит на его голову водопад шуток со стороны Марии. В пижаме он вскочил с кровати и поспешил открыть дверь. Улыбаясь, вошла Лусия, внесла поднос с завтраком и присела на краешек постели. Ей не показалось странным, что задвижка была закрыта, а ему — что ей не показалось это странным.

— А я думала, ты уже встал. Ты проспал и опоздаешь на работу.

— Но мне к двенадцати...

— Ты ведь всегда ходишь к десяти, — произнесла Лусия, глядя на него с легким удивлением.

Это была очень белокурая, высокая девушка, со смуглой кожей, которая отлично ей шла (как и любой блондинке). Она помешала кофе с молоком, закрыла сахарницу и вышла. Раймундо не отрывал взгляда от ее белой юбки, от блузки, обтягивавшей юную грудь, от наспех уложенных кос. Хорошо ли он поступил, закрыв задвижку? Он не сделал ничего больше — но, может быть, и этого было слишком много. Лусия тут же появилась снова, протянув ему с порога письмо, дружески улыбнулась и опять удалилась. Сеньору Хорхе Ромеро, улица такая-то, дом такой-то. Все хорошо, но что-то не так с именем; но что же может быть не так, раз Лусия принесла ему письмо и протянула с дружеской улыбкой? Нормальное, в общем-то, письмо. Только вместо Раймундо Вельоса адресовано Хорхе Ромеро. Внутри — приглашение на вечеринку и приветствие от К. Д.

Плечи Раймундо, язык, затылок словно налились свинцом. Нет, он так никогда не зашнурует ботинки и вечно будет завязывать галстук.

— Хорхе, ты опоздаешь! — это голос матери (она и вправду простудилась).

— Ты опоздаешь, Хорхе.

До двенадцати еще столько времени... Однако лучше выйти сейчас, вернуться к тому, что неизменно, к своей конторе, к прерванным вчера делам. Кофе, сигарета, дела, надежный мир. Лучше уйти, не попрощавшись. Прямо сейчас, не попрощавшись.

Он, торопясь, пробрался в свой кабинет, куда нужно было входить через дверь справа, а раньше через коридор. Все равно, теперь уже неважно, откуда входить: Раймундо охватило такое безразличие, что он и не посмотрел на портрет женщины, как будто ждавшей так и не подаренного ей взгляда. Когда он был в двух метрах от входной двери, раздался звонок. Раймундо застыл в замешательстве; но вот уже из кухни спешит Луиза, держа между пальцев ручку, резко толкает его по пути, довольно усмехаясь.

— Прочь с дороги, Хорхе-разиня!

Отодвинувшись в сторону, он увидел, как дверь открылась. За дверью он — почти без удивления — обнаружил Марию в верхней одежде, изучавшую его, пока Луиза пожимала ей руку и закрывала за ней дверь.

— Наконец-то ты познакомишься хоть с кем-нибудь из моей семьи! Это потому, что он сегодня подзадержался... Мой брат Хорхе — а это сеньорита Мария Вельос, она дает мне уроки французского, ты знаешь...

Она протянула ему руку машинальным приветственным жестом. Раймундо чуть помедлил, рассчитывая, что вот в этот миг случится обязательное и неизбежное; но так как его сестра продолжала стоять с протянутой рукой и ничего не происходило, то он подал ей свою — и это стоило ему меньше усилий, чем он полагал. Вдруг ему показалось, что все в порядке, и бессмысленно кричать, что она — Мария, а он... Раймундо подумал только, что мог бы сказать об этом вполголоса, но подумал без внутреннего убеждения. Какие тут убеждения: обыкновенная мысль среди прочих. Еще неясно, была ли это мысль. Наоборот, что-то рождалось в нем — что-то приятное, заставлявшее радоваться знакомству с сеньоритой Марией Вельос. Если два человека незнакомы, то, конечно же, их нужно представить друг другу.

1945

Перевод В.Петрова

Несмотря ни на что, мне всегда удавалось отговориться от их предложений. Они — милейшие люди, и им бы очень хотелось вырвать меня из одиночества моей уединенной жизни, сводить в кино, пригласить в кафе, пройтись вместе со мной еще и еще раз вокруг центральной площади нашего городка.

Но мои отрицательные ответы, выражавшиеся по-разному: от «нет», произносимого с вежливой улыбкой, до просто полного молчания, — сумели наконец покончить с их навязчивой заботой, и вот уже четыре года я веду здесь, в самом центре городка под названием Чивилкой, тихую, уединенную жизнь. Именно поэтому к тому, что случилось 15 июня, мои соседи по городку отнесутся с благосклонным пониманием, узрев в этом факте не более чем первое проявление мономаниакального невроза, в который — как им давно подсказывало чутье — ввергает меня моя такая не чивилкойская жизнь. Может быть, они и правы; я же ограничусь пересказом случившегося. Это хороший способ окончательно оставить в прошлом, зафиксировав их там, те события, суть которых мой разум постичь не способен. А кроме того, — было бы глупо с моей стороны отрицать это, — такой случай вполне «потянет» на изящную новеллу.