«Интересно, где сейчас спасаются совы? Куропатки – те, ясно, ушли под снег. Ушли в знакомые потаенки и волки с песцами... Заяц с горностаем тоже как-то определились... А где затаились совы?..»

Потрескивает фитильком семилинейная лампа, угрелся у горячей плиты кот Сыч, а «где затаились совы»?

– О чем думаю! – выругал себя Володя. И снова склонился над «Справочником терапевта».

Снова шелестят страницы. Глаза и мозг в два острых скальпеля обнажают, препарируют каждую строчку. Теперь не для семестровой оценки: экзаменует жизнь.

Вошла Ага. Подложила в прогоревшую плиту дров.

– Чай-то, поди-ка, выкипел? – прихватила она фартучком тяжелую крышку медного чайника. – Ясно, выкипел! Ты не от батарей ли питаешься? – обернувшись к Володе, изобразила улыбку девушка.

– Спасибо, Ага, – невпопад отозвался тот, перелистывая страницу.

Нарочито шумно, будто и впрямь досадуя, гремела Ага посудой, оскорбила попутно пригревшегося Сыча, что-то выговорила ему. Старый приемчик: кошку бьют, невестке намек.

– Володя! Я еще раз разогрела.

Это об ужине. В последние недели есть приходится на ходу, на бегу, случается целыми днями и вообще не есть.

– Спасибо, Ага.

Девушка заглядывает через его плечо в «Справочник терапевта» и видит там изрисованные совами поля.

– Я про болезнь думаю, – растирает виски Володя. – Нагрянула, подстигла, как та вчерашняя сова... Камнем на куропатку – и в пух! Тялька ее подстрелил... Загадочные какие-то глаза. Ни у кого не видел таких.

Ага понимающе кивает головой. Она на пять лет старше Володи, и ей почти по-матерински жаль его. Издергался. Осунулся. От бессонных ночей покраснели глаза. Каждая новая смерть ошеломляет его. Сидит у бездыханного тела без веры, без сил. Ему надо какое-то время, чтобы проститься или вымолить прощение у мертвого.И не куропатку в когтях у совы представляет сейчас она, а видится он, Володя, – беспомощный, надломленный, готовый зажмуриться. Это над ним распростерла сегодня недобрые хищные крылья птица с загадочными глазами.

– Ешь-ка, друг, ешь, – отодвигает она в сторону справочник.

Володя наспех проглатывает куски оленины, торопливо пьет чай. Второй стакан просит заварить покрепче, «чтобы дна не видать».

– Спасибо, Ага. Иди, отдыхай. Я еще почитаю. Читать он пока помедлит. Помедлит читать. Ему надо – да, надо! – до горька донышка вымерить и осознать в эту ночь всю жестокую человеческую ответственность, которую беспечно, по-мальчишески самонадеянно отнял он у кого-то мудрого, сильного, опытного, добиваясь своего назначения на Север.

«Охотиться собрался! О чем думал! Ведь здесь даже примитивный анализ крови тебе непосилен. Ходишь вместо попа... Отпеваешь...»

Минута раскаяния, слабости, самобичевания – и вновь: «Но умирают не у меня одного! Умирают и у мудрых, и у заслуженных. Даже у Эриха Владимировича...»

Вздыхает и воет студеная океанская пасть. Постреливает фитильком семилинейная лампа. Вселенской жутью пугает и отпевает новые души взбесившаяся пурга. В ее нескончаемом завывании, в неистовстве снегов, в беззвездной темени Больших Ночей цепенеют, рыдают и стонут чумы. Слышишь, зовут!

Среди маленького бурестойкого народа, сумевшего не только выжить в этом беспощадном, холодном крае, но, на удивление, талантливо и деловито обжить его, среди искусных рыбаков, непревзойденных охотников, мудрых следопытов и рачителей оленьих стад сегодня ты, фельдшер Солдатов – Володька Солдатов, – самый умный и сильный, самый мудрый и... Сколько веры, надежды, мольбы видишь ты в горячечных заклинающих их глазах! Жена Василия Езынги сует тебе в руки связку песцовых шкурок и поводок от черного пса:

– Володя, лечи!

Ребятишки Николая Адера бегут за тобою от чума до чума:

– Володя, пасай!

К чертям эту птицу с загадочными глазами! Иван Титович говорил: «Ты не барышня – фельдшер!» Говорят: врач умирает столько раз, сколь раз умирают его больные. Значит, стискивай зубы и умирай…" Умирай с каждым, с каждым, с каждым! Но ни на шаг от этих людей, ни на миг!

Ноткой выше берет пурга. Тревожно скрипят половицы в медпункте. «А болезнь эта, конечно, не грипп. Больных лихорадит повторно. Желтеют глаза, кожа... Может, желтые, потому что ненцы? Они и во здравии – желтые... На теле сыпь...»

«Не грипп? Что же тогда?..»

Всю ночь шелестят страницы справочника, а утром Ага, по Володиной просьбе, вызывает главного врача Пуйковской больницы.

– Здравствуйте, Эрих Владимирович!

Раскинув справочник на закладке, Володя торопливо перечисляет симптомы:

– Характерный «молочный», или «меловой», язык, желтушное окрашивание кожи, увеличение селезенки, внезапная температура и критическое ее падение... Не это ли?.. Эрих Владимирович?! Прием, прием...

– Вас понял, – доносится голос из Пуйко. – Грипп и инфекционную желтуху исключить. Только что из Тюмени получены данные лабораторных исследований. Да, да! Возвратный тиф. Э-пи-де-ми-я. Свирепствует спирохета Обермейера. Направляю срочно медикаменты. Всем лихорадящим – инъекции новарсенола. Уничтожайте вшей! Жарьте все!

* * *

…Сердечко-то молодое – не закрепло еще. Всякая боль – внове. Всякое страдание – пронзает...

(Дегтярева Вера Власьевна)

Значит – возвратный тиф. Сомнений больше нет. На «большой земле» спешно комплектуются медицинские отряды. В их распоряжение выделяются спецавиация, медикаменты, оборудование. Им даются особые полномочия. Во всех медицинских инстанциях от Пуйко и до Москвы в повестке дня тревожное слово – тиф. Скоро будет могучая помощь, а пока... А пока в этой грозной коварной схватке Володя один. Галя еще. Двое их в белых халатах на Мысе Вануйто.

День и ночь прожаривает Галя в обшитой бочковым железом клетушке меховую одежду и спальные шкуры. Жарилка построена еще до начала эпидемии, но какого труда и напора стоило уговорить хотя бы одну семью отдать на прожарку одежду.

– Нелься, нелься! Малица^[4] потом лысый будет. Шерсть потом падает.

Сейчас у жарилки испуганная, скорбная очередь.

Направленный с медикаментами каюр из Пуйко разморозил в пути дистиллированную воду. День и ночь теперь, подрагивая медной тяжелой крышкой, кипятится в медпункте чайник. На его начищенный до золотистого блеска носик натянута резиновая трубка. Трубка опущена в ванну с мелким крошевом льда. Бурлит чайник, вырывается пар в охлажденную льдинками трубку. Капля по капле. . Капля по капле. Вода для инъекций нужна дважды дистиллированная.

Чуть забрезжит рассвет – да еще не забрезжит – зажигает Володя колхозный фонарь «летучая мышь», надевает санитарную сумку и отправляется в свой бесконечный скорбный обход, в темные чумы. В них и в полдень нужен фонарь.

Застанет ли всех живыми?

Василий Езынги совсем плох. Бредит. Надолго теряет сознание.

В полутемном чуме, где только дыра в небо, скидывает Володя свой полушубок и выбрасывает его на снег. Так надо. Иначе, как уберечься от насекомых? Надевает халат. Греет над огнищем ладони. Сейчас прикасаться к больному.

Езынги открывает глаза, видит белый халат и, взметнувшись из-под шкур, протягивает к Володе исхудавшие руки, задыхаясь, кричит:

– Хаерако! Хаерако!!^[5]

Крик переходит в бормотание, в шепот, Василий падает и затихает.

В бреду ли он выкричал эти последние в жизни слова, в последней ли отчаянной надежде, что отогреет он, лекарь Володя, цепенеющее сердце Василия Езынги.

Жена Езынги, словно ее подбил мужнин клич, рухнула в ноги Володе, лицом в его валенки и тоже с какой-то неистовой верой твердит:

– Хаерако Володя! Хаерако! Хаерако...

– Пустите меня к больному! – отталкивает, освобождается от ее рук Володя.

Не отогрел.

Выскочил из чума, заглотил горстку снега, прямо на халат начал надевать полушубок. Вцепившиеся в полы ребятишки не давали ему сделать этого:

– Волотя, лечи!

– Волотя, спасай!