– Куземка... Кузятка... Кузьмич... – ворковал бородач.

Кто-то подвесил лосенку на шею трофейный «железный крест», добытый с убитого или же пленного немца.

Теперь освирепел лесник Кукаречка:

– Ета какой гадюк мог додуматься – так испохабить животную?! Хфашисткую цацку навесили! Он вам – что?.. Из неметчины выродок?! Он русского лесу дитенок, на русской полянке родился... Под русским кустом.

Кукаречка сорвал с лоськи крест, смял в ладонях шикарную поварихину ленту-подвеску и, размахнувшись, зашвырнул далеко в ельничек.

Соли в отряде недоставало. Повариха ее получала строго с меры. Миску на варево. Однажды она, роняя в кострище горячие слезы, сготовила ужин совсем несоленым. Зазевалась, голубушка, а тем временем лоська расчуял, обжег самовольный язык солененьким зельем. Моментально зажадничал. Миска перевернулась, и Кузьма разлизал всеотрядный соленый паек по окрестному снегу.

Стойко снесл.а повариха партизанские нарекания, .упреки, даже выговор от комиссара, но грешного лоську не выдала. Одному Кукаречке с Павлинкой поведала:

– Он съел, вражененок...

– Лю-ю-юбить, – шепотом подтвердил Кукаречка.

Павлинка была в отряде разведчицей-диверсанткой.

Знали это, правда, немногие. Командир, комиссар, начальник штаба, в разведотделе. Остальные же партизаны понятия не имели, куда девчонка уходит, где по нескольку дней пропадает, откуда возвращается. Даже имени подлинного не знали. Была она «Зиной» и «Марией», «Иваном вторым». Каждые две недели ее стригли машинкой. Перед выходом на задание одевали растрепой, неряхой.

– Чем на тебе больше грязи, тем лучше... – инструктировал Павлинку начальник разведки.

Немцы боялись тифа, боялись касаться тифозных, и Павлинка, при встречах с охраной, с патрульными, вздирала повыше платок, показывала свою стриженую залысину, смело шла на сближение. Она нарочито свирепо почесывалась, отчего фрицы пятились, отстранялись. Ее не обыскивали. Под поясом, в затрапезных залатанных юбках, под секретной заплатой, прятала она пистолет. Несла связь, передавала, в отряд сведения о прибывающих и убывающих эшелонах, высматривала слабо охраняемые участки пути. Ее обучали настораживать мины. Шла «рельсовая война».

Павлинка знала соленую Кузину слабость и, возвращаясь с задания, иногда приносила с собой щепотку-другую желанного лосьего лакомства. Лосенок за это выделял ее среди прочих немногих подростков и при встречах, роняя на снег закипевшие слюни, обнюхивал каждый кармашек в ее кожушке, суетливо стриг несуразно большими ушами.

Появлялась соль. Куриная порция. Лоська смаху ловчил свой язык, разом слизывал ее с Павлинкиной жменьки и, блаженно зажмурив глаза, смаковал, услаждался, блаженствовал.

Вскоре соль появилась в отряде с запасцем. Павлинка взорвала не тот эшелон. Обхитрили ее. Платформочки с солью на мину пустили. Но и соль дорога. Двое розвальней оприходовал строгий начпрод.

Подключились к «соленой игре» и другие подростки.

При разгрузке словчили засыпать по парочке горсток в карман и теперь забавлялись. Дадут принюхать сквозь зажатый кулак, а потом загребут, захоронят ту горсточку соли где-нибудь в отдалении, в снежок. Ходит Кузя по лагерю и нюхает, и нюхает, и причмокивает, разгребает копытцем и жадной сопаткой любой подозрительный холмик. Ведь найдет наконец! То-то дива, забавы и радости!

* * *

Кукаречка привязал Кузьму еще с вечера. Лесник в первый раз идет этой ночью на «ответственную диверсию». Следовало бы послать помоложе кого, но лагерь пуст. Все ушли по «делам». С Кукаречкою два молодых окруженца. Бывалые парни. Один с автоматом, у другого винтовка. Всем троим приказано прикрывать Павлинку. Она будет в полудень рвать... должна подорвать эшелон. Важный, знать, эшелон, если днем его рвать решились.

Во второй половине ночи пошли.

– Что в нем, в том ашалоне? – пытал у Павлинки лесник Кукаречка.

– Пять вагонов офицерья. Молодые, обученные, только из школы. Остальное – снаряды, горючее.

– И... подорвем? – с недоверием и с тайной боязнью спросил Кукаречка.

– А зачем мы пошли? – построжала девчонка.

Бородатый лесник от такого вопроса смутился.

– Я к тому... Не опоздать бы... Не сбиться с пути...

Направлялся снежок, предутренний тихий порошник.

На всех четырех маскхалаты. «Лимонки» в матерчатых белых подсумках покоятся. Автоматы, винтовки всплошную зачерчены мелом. Только черный убойный глазок глядит до поры в настороженный мир.

Рассвело.

Притомился отрядик. Снегу в лесах уже лежало порядочно. Грузно идти. Присели рядком на валежнину чуть отдохнуть, покурить...

Кто-то браво и весело фыркнул у них за спиной. Разом взбросились все. В моментальном испуге взнесли, подхватили оружие. О, будь ты неладен – Кузя! Он драчливо грозился боднуть под ремень Кукаречку.

Лесник вспомнил: той самой минутой, как выйти из лагеря, погладил он лоське горбатенький храп, побаловал с ушками... И Павлинка тут рядом крутилась. А потом, поутру, отвязали, как видно, «ордынцы» опять молодца на «соленые игрища», а он – лататы. Устрекнул по следам. Шаг размашистый, скорый, снега – нипочем. И настиг. Привык бродить по лесам с Кукаречкой.

– Ето кто тебя звал-приглашал, циркача длинноногого? – возмутился Кукаречка.

– Его надо прогнать, – затревожилась Павлинка. – Он нам все дело может испортить. Наведет на нас...

Служба охраны дорог и мостов за последнее время у немцев намного усилилась. Даже за полосой отчуждения^[8] вырубали вдоль линий леса, подсекали кустарники, подрост, расчищали сектор обзора, обстрела. Пусть никто не пройдет к полотну незамеченным. Шла «рельсовая война».

По шпалам и по обочинам шпал, словно путеобходчики, вышагивали вооруженные патрули. Впереди особо важных составов догадались дорожники-немцы пропускать поначалу платформы с песком. Ну, взорвешь эту дуру, а толку? Даже не соль... Значит, надо уметь успевать в тот короткий разрыв между прохождением балласта и появлением основного, хранимого, истинного эшелона, надо уметь успевать заминировать рельс.

– Прогоните его, дедушка Кукаречка!

– Не прогонишь запросто теперь, – поскучнел старикан. – Остается, что заново лишь привязать.

– Тогда привяжите!

– Расстегайте, ребята, ремни. Больше нечем его привязать. Не в отряд же вести, – виновато сговаривал дед Кукаречка парней.

– Может, лучше... прирезать? – предложил тот, который с винтовкой:

– Пырну вот под ребра штыком – и покой.

– Ну, снимайте, снимайте, – словно бы и не услышала дельного предложения-совета девчонка.

Дело странное... Кукаречке было под шестьдесят, в бороде заселилась сединка, парни – оба служили действительную, а старшей над ними в заснеженном этом лесу была пятнадцатилетняя Павлинка.

Два ремня соединили на пряжках. На третьем – вскололи-прорезали финкой на сыромятном конце еще одну дырочку и тоже смыкнули с двумя остальными. Растянули наличными силами, вроде крепко. Надежно.

– Ходи-ка сюда! – позвал Кукаречка лосенка.

* * *

Партизаны отправились дальше. Спешили теперь. День декабрьский с воробушкин нос, а до железной дороги еще километров двенадцать. Собирались передохнуть три-четыре табачных задышки, а лосенок отнял полчаса.

Белые призраки... Видит их один черный ворон...

Деревья казались девчонке большими...

Серые волки лесные рядом с фашистами казались девчонке ручными...

В гестапо замучена двенадцатилетняя Лида. Сестричка маленькая. Схватили ее с партизанской запиской. Схватить должны были Павлинку, но случилось так, что с запиской отправилась Лида. Павлинка ее попросила... Замучили изверги. Стрекоза голубоглазая. Верила в сказки, разыскивала чудеса: «Русалки, русалки! Нарвите Лиде кувшинок».

Да, серые волки лесные казались девчонке ручными.

У трех вязов расстреляна мама...

А на этой неделе расклеивали по округе листки с Павлинкиной фотографией. Курносая. Косички-ленок. «А галстук замазали, гады». За Павлинкину голову обещано десять тысяч рублей, усадьба, коровы и лошади. «А галстук замазали, гады. Пусть бы видели люди, что она – пионерка».