Даже на ее похоронах во время гражданской панихиды в Доме литераторов Григорий Поженян, стоя у ее гроба, в своем выступлении не упустил возможности напомнить об этом (не нашел лучшего времени и места!).

Вероятно, он не знал, или забыл, или посчитал незначительным одно обстоятельство: почему Антокольский так резко изменил свое мнение о ней как о поэте.

Дело в том, что Павел Григорьевич пытался очень активно ухаживать за ней, а когда она отвергла его притязания, проявив своеобразную отвагу — еще бы, такого мэтра! — он обрушил на нее свой гнев.

Буду конкретным.

В 1945 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла в свет под общей редакцией П. Антокольского первая книга стихов Вероники Тушновой, которая так и называлась «Первая книга».

Поскольку у нас были добрые отношения, Вероника пригласила к себе на ужин в честь выхода книги и меня с Юлей. Мы тогда еще не жили вместе, но уже были неразлучны.

Кроме Антокольского, приглашены были наши товарищи — С. Гудзенко, М. Луконин, М. Максимов, А. Межиров, М. Соболь, В. Урин.

По тем временам был очень неплохой стол. Мы уже основательно выпили. Где-то между тостами Юля вышла в коридор. Вышел и Антокольский. Вскоре я услышал шум и возню в коридоре и, когда вышел туда, увидел, как Павел Григорьевич тащит упирающуюся Юлю в ванную. Я попытался помешать ему. Он рассвирепел — какой-то мальчишка смеет ему перечить! — обматюгал меня. Впрочем, я ему ответил тем же, но настоял на своем.

Когда мы вернулись в комнату, сели за стол, рассерженный Антокольский закричал на меня:

— Какой ты Старшинов?! Ты — Младшинов!

Вероятно, он хотел не только подчеркнуть мой возраст (20 лет), но и малый поэтический ранг. Потом сказал полупримирительно-полуснисходительно:

— Ну ладно, читай что-нибудь свое!..

Я поупрямился, но потом под нажимом собравшихся прочитал свою небольшую поэмку «Гвардии рядовой».

Прослушав ее, Антокольский воскликнул:

— Это — великий идиотизм!

Я, конечно, был в недоумении и попросил его объяснить — что это значит.

Он сказал, что в поэме есть настоящие строки и строфы, но в целом она сумбурна и обрывчата…

Все это сегодня выглядит смешно. Но тогда это было всерьез.

И на Друнину за ее неповиновение он рассердился по-настоящему.

А ее реакция на его поведение, ее выступление против него можно оценить лишь как реакцию обиженной девочки на бесцеремонное обращение с ней. Не больше. Девочки, которую оскорбили… А ей долгое время приписывались бог знает какие грехи.

Шел последний год войны…

Юле позвонил Степан Петрович Щипачев, занимавший тогда пост заместителя главного редактора журнала «Красноармеец» («Советский воин») и одновременно являющийся членом редколлегии по поэзии журнала «Октябрь».

Он пригласил ее принести стихи, пообещав опубликовать их в обоих журналах…

В ту пору мы с Юлей были влюблены друг в друга и неразлучны: ходили повсюду только вместе. А если кто-то из нас вдруг появлялся один, это даже вызывало недоумение у наших знакомых.

Юля мне говорит:

— Давай сходим к Щипачеву.

— Но ведь он меня не приглашал.

— Ну и что? Мне одной идти как-то неловко. Придем к нему вместе, вдвоем.

Я согласился, и мы явились в Дом Красной Армии, где в ту пору находилась редакция «Красноармейца», довольно поздно вечером, как это назначил Степан Петрович.

Солдат, стоявший на посту, меня не пропускал, поскольку мне не был заказан пропуск. Юля позвонила Щипачеву, и он разрешил пропустить и меня.

Когда мы вошли в его кабинет, я понял, что он был очень недоволен моим появлением.

— Оставьте свои стихи, — сказал он Юле суховато, — я их к завтрашнему дню прощитаю и что-то отберу для пещати и в «Красноармейсе», и в «Октябре». А вы, — он снова обратился только к Юле, — завтра ко мне и приходите… В эти же щасы…

Говорил он именно так, произнося вместо «ч» — «щ», а вместо «ц» — «с».

На следующий день я не хотел идти в журнал, но Юля меня уговорила. В редакцию идти я отказался наотрез. Сказал, что буду ждать ее на улице…

Не прошло и четверти часа, как она выбежала ко мне, раскрасневшаяся и возмущенная:

— Ты представляешь, что придумал этот старый дурак? Только я вошла к нему в кабинет, он весь расплылся в доброй улыбке: «Ощень хорошо, Юля, что вы пришли вовремя. Садитесь, садитесь вот сюда на диван. Я уже прощитал все ваши стихи, ваши замещательные стихи. И мы их непременно напещатаем и в „Красноармейсе“, и в „Октябре“… Право, не знаю, щем вас и угощать… Да вот, пожалуйста, хоть попробуйте смородину…»

Он придвинул ко мне поближе блюдечко с красными ягодами, а сам сел рядом со мной на диване. Я немного отодвинулась от него, а он снова сблизился и обнял меня за талию. Я стала отстраняться от него. И тогда он произнес такую дурацкую речь: «Ну, щего вы боитесь, нашей близости? Но ведь об этом никто не узнает. А зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим совеским поэтом!..»

Я вскочила с дивана и стрелой вылетела на улицу от «большого совеского поэта…»

Вот и все происшествие. Можно только добавить, что стихи Юли не появились ни в «Красноармейце», ни в «Октябре». Видимо, «большой совеский поэт» был разгневан и таким образом отреагировал на непослушание молодого дарования. А новеллу эту можно закончить стихами самого «большого совеского поэта», которые лучше всего иллюстрируют его джентльменское поведение и созданную им самим ситуацию:

Где-то в сорок шестом году стихи Юли попали к Илье Эренбургу. Видимо, они ему по-настоящему понравились. Он позвонил ей и сказал, что, поскольку никаких постов в Союзе писателей не занимает и в членах редсоветов ни в каких издательствах не состоит, сам помочь ей опубликовать их не может.

— Но я передал вашу рукопись, — обнадежил он ее, — Константину Симонову, и он обещал вам помочь. Он тоже одобрил ее. Позвоните ему через несколько дней и скажите, что это я вас направил к нему.

Когда Юля дозвонилась до Симонова, он ей сказал:

— Юля, возьмите вашу рукопись и отнесите ее в «Советский писатель» главному редактору Анатолию Кузьмичу Тарасенкову. Скажите ему, что я познакомился с ней, одобряю ее и буду редактором вашей книги. Этого вполне достаточно, чтобы она быстро вышла.

Когда Юля пришла к Тарасенкову и передала ему разговор с Симоновым, Анатолий Кузьмич сказал:

— Юля, я же не хуже Симонова знаю ваши стихи, ведь я сам печатал их в журнале «Знамя», когда работал там. Зачем же нам прибегать к его помощи? Я сам и буду вашим редактором.

— Но, Анатолий Кузьмич, ведь Симонов может обидеться, может подумать, что я не захотела, чтобы он был моим редактором, может получиться очень неудобно…

— Не беспокойтесь, Юля, я сам поговорю с ним и все улажу…

Вероятно, он все-таки не поговорил об этом с Симоновым, и тот обиделся.

Когда вышла книжка «В солдатской шинели» (а вышла она действительно быстро), Юля подала заявление в Союз писателей с просьбой принять ее в эту организацию. Творческое бюро поэтов рекомендовало ее к приему. Приемная комиссия тоже отнеслась к ее заявлению положительно. Но когда дело дошло до секретариата, который утверждал приемные дела, она получила отказ. Выступивший на секретариате К. Симонов сказал, что она не без способностей, но сделала в поэзии еще очень мало. Есть у нее от силы пять-шесть стихотворений, которые заслуживают внимания. Но этого недостаточно для того, чтобы стать полноценным членом Союза писателей. И секретариат утвердил ее не в члены, а в кандидаты Союза писателей — был тогда такой институт…

Через четыре года у Юли вышла вторая книжка. Она подала заявление о переводе ее из кандидатов в члены Союза писателей. Снова прошла благополучно и бюро поэтов, и приемную комиссию. Но на секретариате снова выступил К. Симонов и опять отозвался о ней довольно неодобрительно: