Он посмотрел вслед выходившему из палатки мальчику и подумал: «Ты-то что вмешиваешься не в свое дело? Ведь я могу раздавить тебя, как муху. Ты и не знаешь, кто я такой: я внук короля! Во мне течет королевская кровь, и я во всяком случае стою ближе к нашему монарху, чем твой рыцарь, спасший ему сегодня жизнь!»

— Зачем ты кричал на этого мальчика? — спросил его король.

— Потому что он этого заслуживает. Он очень дурно воспитан, как и все пажи рыцаря dominus Эйларда. Какая смелость так свободно говорить с вашим величеством и петь еще песни!

— А мы находим, что эти мальчики прекрасно воспитаны. В них видна правдивость, чистосердечие, любовь и благодарность к тем людям, которые старались развить в них сердечный качества. В этом и должна заключаться вся задача воспитания юношей.

Затем король сказал графу:

— Ты будешь сопровождать нас в Киль. Там мы будем вне опасности. Где же герцог Оттон фон Люнебург. Мы и на него рассчитывали.

— Ваше Величество, он взят в плен графом Генрихом Шверинским.

— Опять несчастье! — сказал король и опечалился. — Наш благородный племянник в плену. Сегодня мы лишились двух близких нам людей, которые из за нас подвергнуты столь сильным страданиям! — Поднял руку к небу, он воскликнул: — Но мы отомстим!

Генрих чувствовал себя весьма несчастным в обществе графа Галланда, столь враждебно отнесшегося сперва в его господину и потом к его другу Альберту, но нечего было делать. Нужно было ехать в Киль, и он утешил себя мыслью, что и там может быть полезным своим друзьям.

Шествие медленно подвигалось вперед; все поселяне берегли рыцаря Эйларда, как святыню. Воины, несшие его, боялись причинить ему неумышленно страдания. Рингильда тихо, молча следовала за ними.

На зеленой траве перед ее домом воины поставили шатер, в который они внесли раненого.

Небо казалось красным, как будто зарево пожара освещало его своим багровым светом.

Там вдали из леса доносился до пустынной теперь деревни говор отдыхающих и готовящихся к ночлегу воинов и бряцание их оружия, повторяемое эхом лесов.

Ночь наступила тихая, полная неги. Рингильда сидела у ног раненого и с нетерпением ожидала отца Хрисанфа, который должен был ей принести лекарство из монастыря. Своего брата, Альберта, Рингильда уложила спать в комнате тетки Эльзы и теперь она осталась с раненым.

Больной был в беспамятстве и девять дней находился между жизнью и смертью.

Каждый день на заре двери монастыря открывались и отец Хрисанф выходил оттуда, медленно шел по мягкому, покрытому росою, зеленому лугу, боясь пролить каплю благотворного зелья. Он направлялся к избушке Эльзы, бережно неся в глиняной посуде отвар целебных трав для больного. Рингильда ждала его с нетерпением и, глядя в окно, думала, что он идет слишком медленно.

«Еще одна минута терпения, и он придет сюда! Вот он уж недалеко, вот и совсем близко», — думала Рингильда.

— Ах! как ты медленно шел сюда! — воскликнула молодая девушка. — Я жаждала тебя видеть, как умирающий солдат жаждет капли воды перед смертью.

Монах, придя в шатер, молча поставил горячий отвар на траву. Он не ответил Рингильде, потому что сперва нужно было осмотреть раны больного. Альберт, стоя близь него, помогал ему делать перевязку.

Осмотрев раны больного, отец Хрисанф сказал:

— Слава Богу, раны заживают; завтра девятый день; если он придет в себя, лихорадка спадет, то останется жив. — Потом отец Хрисанф принялся обмывать раны больного, который все еще находился в бессознательном состоянии. Но по выражению его лица было видно, что он не страдает более в той же степени. Запекшаяся в его ранах кровь была удалена и не жгла более его наболевшего тела. Спокойный сон сменил тревожный, болезненный.

— Останься с нами сегодня здесь, — молила монаха Рингильда.

— Мне нужно идти в монастырь за свежими травами и к вечеру составить новую примочку. Теперь эта уже не годится. Будьте спокойны, дети: он теперь крепко спит, и этот сон должен его вернуть в здоровью и жизни.

Он взглянул на Альберта и сказал Рингильде:

— Я бы желал взять с собою и Альберта: он мне нужен; а сегодня вечером мы оба вернемся к тебе. Согласна ли ты его отпустить со мною, Рингильда?

— Я тебе ни в чем отказать не могу; бери его с собой, Хрисанф.

Монах, перекрестив молодую девушку, взял в рука пустую глиняную посуду и пошел по лужайке, по направлению к монастырю. Альберт последовал за стариком. Обе фигуры, по мере их отдаления, делались все меньше и меньше, наконец, стали видны только одни их головы, и Рингильда, глядя им вслед, потеряла их из виду.

Теперь она осталась наедине со своим дорогим больным. Она придвинула скамейку к его постели и стала пристально смотреть на это незабвенно дорогое для нее лицо.

Когда-то он откроет глаза? Она молила Бога, чтобы это было в настоящую минуту, когда она одна была в его комнате. Ей хотелось слышать первые его слова. Она одна хотела видеть, после долгого его сна, этот сознательный любимый ею взгляд.

Не успела она этого пожелать, как он открыл глаза и взглянул на нее долгим проницательным взглядом.

— Неужели это не сон и ты здесь со мною? С тех пор, как я тебя видел перед сражением, я не мог тебя забыть. Твои глаза сияли предо мною и вдохновляли меня в бою я, если бы меня не ранили, то я бы искал тебя. Я полюбил тебя с первого взгляда. Какое счастие, что тебе я обязан своею жизнью. Боже мой! я благословляю свои раны я страдания. Они меня приблизили к тебе. Но скажи мне, зачем ты здесь?

— Я здесь, — отвечала ему, смутясь, Рингильда, — потому что здесь моя жизнь, моя отрада, весь мой мир счастья и любви.

— Скажи мне, в ком ты нашла здесь твой мир счастья и любви?

— В самом лучшем, в самом прекрасном человеке, которого мои глаза когда-либо видели.

Он привстал со своего ложа и пристально смотрел ей в глаза.

В это время кто-то постучал у дверей; раненый откинулся на подушки и впал опять в беспамятство.

Рингильда, вся зардевшаяся от душевного волнения, опрометью бросилась отворять дверь.

Это был отец Хрисанф и Альберт, которые возвращались домой.

Впустив в шатер двух друзей своих, Рингильда, щеки которой горели как в огне, приложила палец ко рту и указала на лежащего в беспамятстве больного, желая этим знаком дать понять своим друзьям, чтобы они не разбудили его.

Все трое вышли из шатра и сели за скамейку близь него.

Отец Хрисанф спросил Рингильду:

— Странно, как я мог так ошибиться! Видно, я еще дурной лекарь. Я был уверен, что застану нашего больного в полном сознании.

Рингильда смутилась, покраснела больше прежнего и ничего не отвечала монаху.

Альберт также смотрел на сестру с удивлением.

— Что с тобою? — спросил старец молодую девушку.

— Ничего!

Она боролась с собой, потому что никогда в жизни не говорила неправды отцу Хрисанфу, а между тем, теперь она ни с кем не хотела поделиться своим счастием, своей тайной и, подумав еще немного о том, что ему ответить, она сказала:

— Наш больной приходил в память в твое отсутствие и говорил со мною. Я боюсь, не я ли виновата, что он лежит опять без памяти! Не слишком ли много я с ним говорила?

Слезы полились из глаз ее.

Серьезно глядя в лицо молодой девушки, отец Хрисанф сказал:

— Не о чем тебе так сильно волноваться, дитя мое. Я сейчас осмотрю нашего больного и уверен, что его разговор с тобой не причинил ему вреда.

С этими словами отец Хрисанф вошел в палатку больного. Осторожно ощупав его пульс и ослушав его, он убедился, что дыхание больного ровное, и вполне успокоился. Все шло к его выздоровлению. Он поспешно вышел из шатра и, обращаясь к Альберту и Рингильде, которые поджидали его, сидя на скамейке, сказал:

— Это кризис! Наш больной спит в первый раз крепким здоровым сном, который продлится несколько часов. Он его вернет к здоровью и жизни. Теперь я не буду тревожить его перевязкою ран, а ночую здесь у Эльзы, и сделаю это на заре. Альберт сегодня ночью побудет у больного.