Все пошло вразброд, продолжал шах, все «чего-то требуют». Массовые забастовки фактически парализовали страну, но ведь требования забастовщиков физически невозможно удовлетворить. «Вы ранее подтолкнули к мысли, – сказал он, – о необходимости улучшать жилищные условия людей. Мы ввели дотации к зарплате на квартплату, а это фактически оказалось перекачкой государственных средств в карманы домовладельцев. Я пытался пресечь спекуляцию домами, а они (это были: интересно в устах шаха – «они»! кто это такие «они», ужель шах не всесилен?) отменяют эти меры. Я сажаю спекулянтов, которые взвинчивают цены, а они их выпускают на свободу!»

Шах посетовал на непомерное число возникших политических партий (около 70), но, к сожалению, говорил он, дело сводится к крикливым лозунгам, продуманных программ нет. Может быть, останется две-три партии; если все пойдет нормально. В июне следующего года будут проведены выборы в парламент, он будет тогда назначать премьер-министра по партийному принципу – от той партии, которая будет иметь большинство в парламенте. Однако все дело в том, будет ли нормальная обстановка в стране. Беспорядки и разлад могут настолько усилиться, что «события выйдут из-под контроля» и власть возьмут в свои руки военные.

Я перебил шаха и спросил: могут ли военные прийти к власти без его, шаха, согласия – ведь он Верховный главнокомандующий, разве армия ему не верна?

Шах помолчал, а затем ответил:

– Они могут меня не послушаться. Так случается во многих странах в аналогичных ситуациях. Это будет очень плохо. Военная диктатура будет, конечно, означать застой в развитии страны. Но так, к сожалению, может случиться. – Помолчав, шах почему-то почти шепотом, с какой-то истерической нотой в голосе промолвил: – Но я не хочу больше крови, слишком много ее уже было пролито.

Внезапно шах спросил:

– Скажите, а что бы вы сделали на моем месте?

Я невольно рассмеялся:

– Ваше величество, я – сын ленинградского рабочего, никогда шахом не был, какой я могу дать вам совет?

– Ну а все-таки, чего требуют забастовщики, вам известно? – продолжал допытываться шах.

– Вы знаете лучше их требования. Кстати говоря, на Исфаханском металлургическом заводе и в Министерстве культуры, насколько нам известно, среди требований фигурируют и такие, как удаление саваковцев, приводятся даже их списки. Требуют и изменения внутриполитического курса, выхода из военного блока СЕНТО и вступления Ирана в движение неприсоединения. Разве это не разумные требования?

– Это вы интересно сказали насчет саваковцев. Я не знал об этом. Значит, они доигрались. А насчет выхода из СЕНТО – это ничего не решает.

– Это многое решает. Ваша страна освободится от привязки к военным планам западных держав, следовательно, укрепится независимость страны.

– Я и так выступаю за независимость и в последней речи в сенате говорил об этом. К сожалению, военные расходы придется сократить, другого выхода нет.

Шах вновь перешел на внутреннее положение: нет людей, которые вывели бы страну из тупика. Если и объявляются претенденты на роль премьер-министра, то только из желания занять этот пост и подчинить себе все и вся, как, например, Амини, который хочет лишь властвовать и даже командовать армией.

Я заметил:

– Говорят о возможности вашего отречения…

– Да, – быстро отреагировал шах, – я знаю, есть такие люди, которые хотят этого.

– Где – внутри страны или извне?

Шах замялся:

– И там и там.

– Теперь мой вопрос к вам, – сказал я. – Как вы думаете, что будет дальше?

– Не знаю… Но я получаю послания с поддержкой от Картера, Жискар д’Эстена, Каллагана, Шмидта, от Садата… Поддерживать-то все они меня поддерживают, – протянул далее шах, – а что делать-то – не говорят…

Распрощались…

Ехал домой и думал: шах не знает, что действительно происходит в стране, но чувствует глубину и размах происходящего. Понимает, ему нужно предпринимать какие-то меры, но не видит их. Монархи, наверно, все одинаково думают в критические моменты. События идут мимо шаха, вне его воли, и решения правительством уже принимаются помимо него. Он – пленник событий, а не их повелитель. Армия – все еще надежда, да и в ней он сомневается. А заокеанские друзья, видимо, ведут двойную игру – поддерживают шаха, но уже ищут ему замену ради обеспечения своих интересов.

16 января 1979 г. шах покинул страну, чтобы больше уже не возвращаться. Еще четыре месяца он цеплялся за ускользающую власть, но история уже вынесла свое решение – Ирану не быть больше монархией.

Значительную, хотя и меньшую роль в «делах монархических» играла и шахская семья, особенно шахиня Фарах.

Шахиня приняла меня с женой в одной из комнат, была одета в скромное платье, что контрастировало с моей официальной одеждой, предписанной протоколом шахского двора: визитка – черный, долгополый сюртук и серые с черным в полоску брюки.

Держалась шахиня немного нервозно, разговор особого значения не имел, перескакивал с одной темы на другую: о недавнем землетрясении, нынешней погоде, системе образования в Иране, музее каджарского искусства. Мы старались помочь ей и держали инициативу в беседе. Шахиня несколько раз бралась за сигареты, которые находились на столике в маленькой коробочке, по виду как обычно оформляют… Коран. Она стремилась показать себя гостеприимной хозяйкой. Поскольку за несколько дней до визита я по просьбе шаха направил ему для просмотра кинофильм-балет «Спартак» и нам уже этот фильм с благодарностью после просмотра вернули, мы поинтересовались впечатлениями хозяйки о фильме. Шахиня ответила, что она не видела фильм, даже не знала о нем. Поскольку мы, наверное, не могли удержаться от выражения удивления, шахиня как-то небрежно пояснила, что «он» (шах), наверно, смотрел фильм, у него ведь больше свободного времени, а я занята, он вообще больше смотрит кинофильмов, по ночам. От этой реплики как-то мгновенно нарушилось впечатление о доброй семейной идиллии, которую усиленно внушали сотни тысяч семейных портретов шаха, где все с такими счастливыми улыбками…

Позднее, примерно через год, Ховейда, ставший уже к тому времени министром двора, но все еще веривший в шаха, в неофициальной беседе, доказывая преданность шаха своему делу, небрежно щелкнул по стоявшей на столике фотографии шахини и сказал: «Шах не любит ни ее, ни детей, у него лишь одна любовь в жизни – это Иран». И во время другой беседы с шахиней, на острове Киш, когда мне пришлось сидеть с ней рядом за обеденным столом, она так же много и нервозно курила, вынимая сигареты из бисерной с бриллиантами сумочки, и так же как-то отчужденно говорила о своем муже-шахе.

Трудно, конечно, делать суждения о семейной жизни шаха, да и вряд ли это нужно и интересно, но в целом складывалось впечатление, что шах и шахиня жили каждый какой-то своей, раздельной и неестественной жизнью. Когда в решающие дни нарастания революции шах колебался, не зная, что предпринять, что противопоставить угрожавшей трону опасности, стало широко известно, что шахиня настойчиво требовала от него проявления твердости.

Во времена монархии шахиня проявляла большую активность, патронируя различные мероприятия по линии культуры (поскольку училась в Париже на архитектора), образования и благотворительности. Она направлялась в простой одежде в районы, пострадавшие от землетрясений, принимала различных общественных деятелей – в общем, была на виду. У нее были собственная канцелярия и секретариат, которые занимались всеми ее делами.

Проявляли активность и другие члены шахской семьи – сестры и братья шаха, с которыми также доводилось встречаться. Особо выделялась его сестра, принцесса Ашраф, – двойня шаха. Эта энергичная женщина, о личной жизни которой рассказывали самые необычные истории, возглавляла различные фонды, принимали участие в качестве представителя Ирана в международных конференциях, в деятельности ООН. Подобно шахине, как говорили, Ашраф критически относилась к слабости шаха, требовала твердости.