— Да нет, мы рядом. Вот, на камне. У, трава мешает. Из-под камня… прямо в банку.

— Ну, близко к солнцу.

— Это уж оттенки.

— Давай подальше; тень движется — сейчас оно будет здесь. Вообще, кто постелил на солнце?

— Я; я думал загорать.

— Ох, Миша; хорош и на камне.

— Я не ящер.

— Ящерица, балда.

— Ну, если я ящерица, то ты…

— Еще не выпили, а уж начинают, — сказала Ляля (шорты) с такой неожиданной и угрюмой застенчивостью, что все засмеялись.

Это тем более было рельефно, что и одета она была весьма рискованно (над шортами уж почти ничего — «по дороге загорала»), и по манерам была — грубовата эдак. Люся была более женственна…

Вообще же весь этот поход, вся эта компания, как говорится, не преследовала ясных целей соблазна; обе дамы были знакомые Миши, связанные с Алексеем косвенно-служебными отношениями; а Миша был Алексеев собутыльник — и только и дела.

Все шли именно смотреть «усопших» и горы, и «биокомплексы»: редкий случай…

Редкий? Ловлю себя на слове.

Ныне не так уж редкий; люди порою неуловимо устали от… легкого секса, от флиртов, от всего, что на плоскости; хочется порой… просто отдохнуть.

И поговорить (именно) просто: хотя бы и мужик с бабой.

Ладно…

Все расположились; выпив сухого местного с должными, но вялыми прибаутками (тут еще эта природа аскетическая; величие это строгое!) — выпив, мы закусили яйцами, помидорами и салакой.

— Все едим да едим, весь поход! — сказал Миша, и поговорили немного; и то ли южный, таинственный послеполдень действовал на наитие, на рассудок, то ли и вправду уж… нечто странное происходит в мире, но — что-то — не «разошлись» мы, не развинтились; тени, мелкие тени ходили по нашему серо-белому камню; стояли глыбы окрест, и чуть журчала «река»; и жарко, не жарко было — места такие, что солнце — жар, а в тени прохладно, и даже холодно, и даже и — ветер (от этого? От этого от всего и трепещут листья?); и было сонно, весело на душе, и не хотелось гама — и все «расстрялись».

Невдалеке беседовали Люся и Ляля, лежа на одеяле и загорая усердно: уж это неизбывно; Миша пошел «полазить по скалам»: извечная любознательность городского руссоиста; один-двое («очки») тут же куда-то делись; мы с Алексеем сели у входа в пещеру и, развалившись в сторону моря — спуска к нему, осложняемого для взора и скалами и деревьями, — вытянули ноги и снова молчали некое время.

— В людях такт появился, — заметил он наконец. — Ты видишь? С одной стороны, все грубеют; с другой же… Опять вот это: полярность. Развитие амплитуд.

— Это что нам не мешают разговаривать, что ли?

— Не то, что не мешают, а… видят. Ведь это мы задаем тон: нет веселья; скучный поход.

— Были б девушки покрасивее.

— Это ладно, а все же. Я ловлю в последнее время: моя «угрюмость» заражает людей; вроде бы серые круги расходятся от меня, хотя сам я… вроде, более мягок (хм!) ныне. Отчего бы?

— Не зна-а-аю, — отвечал я лениво, не желая, в эту погоду и в юг, встревать в любимые его темы об Алексее о дорогом.

Он поотвык, но все-таки прорывался.

— Ты прав, — отвечал он на мои тон и мысли.

— И вот и так оно и тянулось весело. Разговор тот приоткрыл нечто; но она была не из тех, к кому есть — отмычки. Нашел, и отпирай характер, когда захочешь. Да и есть ли такие люди? Нам кажется; но ведь это лишь признак того, что в нас не было особого интереса. Нашел отмычку — и успокоился; между тем, войди ты с человеком на короткую веревку да на длинное время — и ты увидишь, что отмычка не отпирает; что она действительна лишь в общем и целом, да и то — лишь на определенные ситуации.

— Как же о стержне человека?

— Стержень есть, я и теперь это думаю; но — сплошь и рядом — он, приходится признать, — он не нашего ума дело. И это неловко не только для самолюбия, но и для общего чувства жизни.

— Продолжай о том: если хочешь.

— Хочу не хочу, а надо уж досказать.

— Давай.

— Мы были не больно-то осторожны по «этой» части. Как вообще водится у меня. Я, знаешь, вроде абстрактный и так далее, но если женщина мне и верно нравится; если она… Я не могу соблюдать предосторожности; это лишает смысла и самое… Она, надо сказать, тоже была вполне небрежна; в ее духе… Оно и свиданий-то («реальных») было — раз-два и нет; суета; цивилизация… не на уровне; «хаты» нет. Но об этом два слова.

Я говорил, что я не хотел таскать ее по знакомым; не мой стиль. И перед нею неловко; снова: когда женщина нравится, все оно вроде… ты же и виноват, что мир устроен нелепо. Она-то не виновата — женщина; ну, а ты… Но не надо считать, что я уж этак и был пассивен; я, например, думал снять квартиру и одно время был столь решителен, что даже и сам не знал, чем бы это кончилось; я, снова как Печорин (извини), стремясь разыграть Бэлу, мог и всерьез войти: в свою же игру. Только тут неясно, кто Бэла, а кто Печорин. Но, короче, я мог бы снять квартиру абы как — «посмотрим, что будет»; а после втянуться — и, как минимум, на некое время официально уйти из дому. Мое семейство, скажу, не слишком чувствовало ситуацию; жена привыкла, что я — не человек дома, и что мне надо там где-то и зарабатывать деньги, и что я вообще — шляюсь; помучившись со мною в первые годы, обещав повеситься, броситься с балкона, уйти, уехать и ничего такого не сделав — она наконец увяла и отрешилась: мол, черт с тобой; а поскольку у нас и никогда не было принято, чтоб если кто отсутствует долго, то после излагать подробности, если сам не вызовешься, — то она (я, во всяком случае, полагаю) и тут ничего особого не заметила, а мне и не приходилось выбирать — врать или не врать; жена всегда, если я, положим, застрял на ночь, потом дня два вела себя со мною с той «зоологической» женской злостью, злобой, проявляемой, да ты знаешь, в «мелочах», бытовых вывертах, которые хуже выстрелов, — с той злобой, которая не имеет должного ответа, ибо все ответы тут идут по касательной, а сама злоба идет из самых недр женского существа, — и от которой как раз и вешаются, ибо она дремуча и безысходна, и прямо и намекает на безысходность жизни само́й; но дня через два она — добродушная по природе и «все же» любящая меня, «несмотря ни на что», — дня через два она остывала; и хотя никогда не вспоминала свои вины (а их было много за эти годы, хотя бы по части судеб детей и моего дела), — женщина, видимо, и верно неизменно субъективно не виновата! — но и мои забывать умела. Притом не нарочно и не злопамятно — не до случая, — а именно забывать. И все шло. Так что по этой линии покамест не было изменений, напряжения… Но если бы я ушел на квартиру… Но на квартиру я не ушел.

Ирина вроде поощряла мои заботы; но поощряла спокойно и снисходительно. «Квартира? Ну да, квартира. А что? Почему бы нет?» Относительно моего семейства она, надо сказать, сразу приняла позицию: мне, мол, нет до этого дела. Это дела — твои. Хочешь — видь меня; не хочешь — не видь; а этого в природе нету. И я некое время жил в двух измерениях; если бы они хоть где-то пересекались, цельность жизни бы сохранялась; а так — нет. Правда, уж потом жена, почуяв «что-то», узнавала голос Ирины, если та звонила ко мне домой, — и «фыркала»: так зло и остро, как только и умеет — женщина о женщине. Да еще о более молодой… Жена, которая знала разрушительную силу стихии — знала по нашему с ней опыту! — взяла интонацию о виноватости другой женщины; а как же ты (тогда-то, сама-то?), висело на языке; но ладно. Так вот, об этой квартире. Она не проявила особого рвения, но и не противилась; квартира? ну да, квартира; ну да. Тот разговор наш, наверно, на чей-либо взор и должен был бы «прервать отношения»; ведь такие открылись бездны. Но странно, ни она и ни я не сменили тона; разговор — ну и разговор; никому не говори — не скажу; ну и — когда увидимся? Ты знаешь, давай примерно ну, там, в четверг; в четверг? ну что же; а когда? да во́т — и далее; а о разговоре — нет тени; поехали. И вот… все я никак… вот — квартира.