Снова ударили гитаристы; на сей раз они пели песню, мне мало знакомую.

Альдо перегнулся от своего стола и начал усердно переводить.

— Они поют: кто эти люди? Они из Гаваны? — Нет. — Они из Сантьяго? — Нет. — Из Сьен-Фуэгоса? — Нет. — Кто же они? — Они спустились с гор.

— Альдо! — послышалось от туристов. — Ты что же меня оставил?

Все мы посмотрели; Ирина, повернувшись, смотрела на славного малого Альдо.

Странное впечатление производила она; видно было, что крепко пила, но в лице не явилась распущенность сил, как у пьяного. Она зарозовела пятнами, но продолжала оставаться темной и подобранной всем лицом. Рука ее тяжело и вроде безвольно, как-то вульгарно лежала на спинке стула; вся она еще даже не ссутулилась, а округлилась спиной, поникла тяжелой грудью, обернувшись сюда; но все это была не расслабленность, а тяжесть особая.

— О! — сказал Альдо. — Се-и-час.

Он встал, взял фужер и шагнул к Ирине.

— За что мы выпьем?

— Да ты сядь, сядь, — сказала она, меряя его взором снизу вверх и назад; этот взгляд был резко заметен, ибо она сидела, а он, крупный малый, стоял перед ней, и ей надо было слишком круто водить глазами. — Сядь, чего ты стоишь? И что ты пьешь-то? — спросила она, не глядя на фужер, а глядя ему в лицо. — Ты бы пил… из рюмки.

— Ла-ла, мы не пьем из рюмок, — сказал Альдо. — Мы кубинцы.

— Да ладно, кубинцы, не кубинцы, — надсадно-устало сказала она. — Сядь поближе. Вы извините, тут стул свободен? — равнодушно обратилась она к соседу через одного. Как нарочно, этот один — ближайший сосед — «вышел».

— Да нет, он придет, но… — начал, сладостно улыбаясь, тот.

— Садись, Альдо, — сказала она, подхлопывая ладонью по сиденью.

Голос у нее был довольно низкий — я люблю низкие женские голоса; но с хрипотцой или даже со скрипом легким.

Бедный галантный Альдо уж наконец заподозрил неладное, но было поздно.

Он сел, взял рюмку.

— Ну, выпьем, — устало-утвердительно сказала она.

Они выпили, мы невольно смотрели.

Ирина, придвинувшись к Альдо, заговорила; каюсь, в этот миг и меня коснулась малая ревность; нет такого мужика, который бы…

С досадой я отвернулся к Саше:

— Так вот, когда на монтаже седьмого блока вы ввели ту систему трансмиссий — помните?

— Ну, да.

— Так вот, при этом был ли кубинский специалист, который…

Я старался перекричать певцов; но тут они кончили на высокой, но неожиданной ноте.

— Который, — повторил я.

— Compañeros! — сказал певец-гитарист — и дальше что-то, что я не понял.

Альдо оглянулся; смуглое, небольшое при большом теле, правильное лицо его с тупым «кастильским» носиком имело забытое на нем, на лице, выражение блеска жизни и неги от общения с женщиной, но на глазах оно стало предупредительным, озабоченным: он перехватил мой взгляд на певца и, видимо, заметил то усилие, которое выразило мое лицо.

Я в свою очередь успел невольно посмотреть и на певца и на него — на Альдо.

— Се-и-час, — сказал он, глядя не на Ирину, а на меня.

Он живо привстал тяжеловатым снизу телом, не распрямляя всей фигуры, пересел назад за свой стол, перегнулся ко мне и начал:

— Он сказал: музыканты делают паузу, публика может беседовать; он сказал, готовьте свои ноги — так мо-ожьно сказать по-русски? (я кивнул) — дальше будут самба, румба, дансон. Румба, дансон — это кубинские танцы. Они произошли с Кубы. Теперь их все танцуют. Это уж не он сказал — это уж я говорю.

— Спасибо, — сказал я; я считал бестактным выкладывать свои малые познания в испанском в разговорах с кем бы то ни было и тем более с переводчиком и не соблазнился ответить «gracias»; а туристы, надо сказать, так и упражнялись в этих «mucho gracias», «por favor» и ином; произнесение звучных, грациозно-велеречивых испанских слов доставляло им детское удовольствие — их можно было простить.

— Да вы идите, Альдо, — добавил я с интеллигентской щепетильностью: переводя взгляд с него на мгновенно ставшую безучастной спину Ирины и обратно. — Тут все… ясно.

Он посмотрел на ту же спину, секунду подумал.

— Я сейчас.

Он встал, шагнул, наклонился и сказал Ирине:

— Спа-а-сибо за… компанию! — Он изящно повысил тон на конечном «у». — Я, может быть, потом подойду, — добавил он с этими кубинско-романской свободой и чувством формы.

— Подходи, — сказала она, взглянув на него в сторону вверх и кивнув.

Она курила; надо сказать, я уж не впервые видел, как она сладостно, судорожно и именно втягиваясь курит.

Вокруг нее как-то не было никого, и она, похоже, не замечала этого.

Я, опять невольно, взглянул на Алексея; на то время я вдруг забыл о нем и умом, и взором.

Его не было на месте; там сгрудились светлые рубашки и цветные платья, все, наклонившись, что-то обсуждали, стоя над женщиной, что-то говорившей; она была соседкой Алексея… Потому я и не видел его ухода.

Странная небольшая тревога вошла мне в сердце, я прислушался и не мог определить сути. «Малая ревность»? Да, да; но… не в этом дело. «Не только» в этом. Что-то витало, не имевшее отношения к Кубе как таковой; то есть имело, но Куба тут… не сама по себе; в чем суть?

Я небрежно встал, пошел меж столами; сумрак после света, переход, увитый лианами и всем остальным; лестница; миновав вновь блеснувшее, яркое, хотя и менее шумное — вестибюль, — вышел на улицу — на крыльцо.

Чернейшая свежая ночь ожи́данно-неожиданно охватила душу. Огни, ночь.

Алексей стоял у колонны, я косвенно посмотрел на него — он меня заметил, но не сделал встречного движения; я не подошел.

Он постоял, постоял, небрежно же отделился от колонны, тихо пошел по подъездным ступеням вниз — во тьму; вот он удалился, «гуляя».

Кляня себя за бабство и все тот же дурной тон, я стоял и ждал: появится? Не появится?

Чего-то не понимал я.

Появилась Ирина; она царственно сошла с лестницы — я смотрел сквозь стеклянные двери, — мельком огляделась в этом палево-сияющем вестибюле; натужно куря сигарету, вышла на крыльцо.

Мы покосились один на другого.

Она стояла; сзади были стекло, вестибюль, впереди — чернь, огни, лишь отдельные как бы; подъезжали и уезжали машины, выныривая из тьмы под свет и ныряя во тьму своим лаком и фарами с их ореолами, автономными в ночи; сходились и расходились у этих ступеней быстро говорящие, темноволосые и светловолосые — приезжие люди с загорелыми или просто темными во тьме лицами; но кожа отблескивает в свете праздничного подъезда; она стояла одна на крыльце — эффектная, мулатоподобная, в белой кофте-майке; на нее поглядывали все пристальней, она была спокойна — ни на кого не обращала внимания, — но все же — я стоял близко и смотрел искоса — она поеживалась и исподволь озиралась; не знаю, какое чувство вело меня — вероятно, то же, что и всех прочих в таких ситуациях; уж это мужское рыцарство — а она была из тех, что мгновенно будят это начало; оно бескорыстно и корыстно; корыстно ли? все сложнее, чем кажется; словом, я искренне решил помочь… кому? но что-то, уж иное что-то, чем то, было на дне; имея в сердце свежее, бодрое чувство — какое? — не знаю: в конце концов я храню право не называть одним словом то, что не имеет названия в одно слово, — имея это в душе, я подступил к Ирине:

— Вы извините, но вы стоите одна, а это, по-моему, не сто́ит; если вы ищете Алексея, то он и правда был здесь, но пошел — туда.

Я махнул во тьму.

Она, куря, смотрела на меня; я в чем-то хоть и дурак, и «хуже дитяти» (как говорят мне порою), но все же я — старый воробей; она смотрела на меня своими громадными глазами спокойно и взросло (иначе тоже не скажешь), но с одобрением; смысл этого одобрения был мне в тот миг кристально ясен: ты — молодец, ты — мужчина; решился подойти, говоришь верно. Теперь я вижу тебя; что́ дальше?

Таков был смысл; но — жизнь наша: взор — это миг; был ли?

При слове «Алексей» она, однако же, одновременно несколько и оживилась и потускнела, что ли; с интуицией, могу сказать, свойственной мне в прямом и остром общении с человеком, я почувствовал, что «тут что-то не то». Была небольшая пауза.