Даниэль сквозь стеклянную дверь увидел меня раньше, чем я вошла, и поднялся навстречу, белозубо улыбаясь во весь рот. Я тоже заулыбалась, не смогла сдержаться. Предательская улыбка выдала, что я таю как школьница, пришлось опустить глаза и отвернуться, но улыбка не уходила. Оба смущенные, мы прошли по коридору в поисках места, где можно спокойно разговаривать, и, наконец, уселись на краешке дивана, где сидел мужик средних лет с полной женой и дочкой, которые бойко расспрашивали его про какие-то трубки, торчавшие из него.

«Что я здесь делаю?» — постоянно возникал в голове вопрос, пока я разглядывала этого, еще больше похудевшего, осунувшегося мужчину в очках.

Он словно прочел мои мысли:

— У меня есть жена. Извини, что я не сказал тебе сразу…

Я промолчала. Что тут скажешь?

— Моя жена патологически ревнива, постоянно проверяет мои карманы, читает мои смс, контролирует каждый мой шаг, устраивает скандалы по любому поводу. Мы живем с ее родителями, это очень тяжело. Ее родители меня ненавидят. Ее отец на меня орет все время, потому что я еврей. Он ненавидит евреев. Все ему не так.

Тут у него зазвонил телефон, и он долго говорил с кем-то по-английски.

— Брат беспокоится обо мне, хочет забрать меня к себе в Лондон, там наша мать. Но я не могу уехать из России. Здесь моя дочь. Дети — самое главное. Важнее всего. Правда, да? — Он подмигнул мне.

Я вспомнила, как бережно он пеленал Ленкиного сына.

— Я бы давно бросил жену, но она не даст мне видеться с дочерью. Судиться я с ней не могу, у меня нет гражданства. Я хочу получить российское гражданство, — с болью в голосе продолжал он, — но они меня не прописывают. Я живу здесь одиннадцать лет, отдаю им все деньги, покупаю продукты, а они только следят за мной. Опоздаешь на полчаса, сразу: «Где ты был?» «Была сложная операция», говорю, а они «знаем мы твои операции!».

Я не знала что говорить, поэтому молчала. Он рассказывал о дочери. Сообщил, что сердечный приступ случился у него потому, что он после работы, по ночам, делал ремонт по требованию родителей жены. Они за это обещали дать ему часть собственности, чтобы он смог получить российское гражданство, которое, в свою очередь, нужно ему для того, чтобы развестись с женой и не потерять право видеться с дочерью.

Он спросил о моей работе, и я вспомнила серый офис с серым столом и серым компьютером. Подумала, что мы убегаем от трудностей, прячась в укромных местах, тянем друг друга в темные бездны удовлетворения, пока, как два вампира, не выпьем друг друга до дна.

Он предложил прогуляться, мы вышли на улицу, где бушевала весна, и он, хромая, совсем как доктор в сериале, повел меня в отделение нейрохирургии и не без гордости показал свой рабочий стол в ординаторской. Толстая медсестра поздоровалась с ним и спросила:

— Живой?

В ординаторской было пыльно, столы завалены какими-то бумагами, видимо историями болезней, и стаканами. Мусорная корзина в углу была переполнена коробками от тортов и бутылками.

— Они здесь справляли чей-то день рождения, — пояснил он.

— Знаешь, как странно я чувствую себя, когда меня лечат, а я лежу как пациент? — спросил он, садясь за свой стол. — У меня очень сильная тахикардия, чувствуешь пульс? Это ненормальный пульс. У меня от этого ремонта руки дрожат так, что я в вену катетер пациенту не мог вставить.

Он взял мою руку и прижал к своему запястью три моих пальца. У него под кожей бешено стучала кровь, будто бы драмсист на рок-концерте наяривал по барабанам.

Я попыталась нащупать свой пульс, но сначала не услышала ничего. Он надавил на мои пальцы, и я почувствовала, как моя кровь медленно ворочается под кожей в ритме вальса.

— Доктора тоже умирают, только не так, как большинство людей, — заявил он. — Они не пользуются услугами медицины. Всю жизнь боремся со смертью, но сами предпочитаем уйти из жизни без сопротивления. В отличие от остальных людей, мы знаем возможности медицины. Ты, наверное, хочешь увидеть операционную?

— Хочу, — шепчу я, разглядывая лучики морщинок у его глаз, и думаю, что меньше всего на свете хотела бы увидеть, как кого-то вскрывают.

Он взял два халата, один протянул мне.

Мы идем по коридору, где на каталках лежат страдающие. Мне начинает казаться, что я попала в ад. Новые и новые коридоры, на лицах людей боль, они стонут и с надеждой смотрят на мужчину в белом, за которым я следую тенью, не чуя ног.

На полу валялся моток окровавленных бинтов, он мимоходом отфутболил его с дороги в какую-то дверь.

— У одного знакомого врача обнаружили рак поджелудочной железы. Он отказался от оперативного лечения, от химиотерапии, от всего, хотя наш хирург один из лучших, он утраивает выживаемость при раке. Но качество жизни после очень низкое. Мой друг это знал, поэтому выписался домой и оставшиеся месяцы провел с семьей.

— Он умер?

— Да, недавно. Я не могу провести тебя сейчас в саму операционную, там оперируют, нужен специальный пропуск, — сказал он, приоткрывая щелочку двери, откуда бил яркий свет.

— Ничего, и так много впечатлений, — пролепетала я.

— Врачи больше других знают о смерти, знают то, чего боятся все, — умирать придется в одиночестве, в страданиях.

Вчера, когда мне стало плохо, я попросил, чтобы меня не реанимировали. Не хочу, чтобы в последние секунды моей жизни мне ломали ребра для сердечно-легочной реанимации. Знаешь, я столько видел бессмысленного лечения, когда используются все достижения медицины. Люди умирают, изрезанные скальпелями, подключенные к аппаратуре, с трубками во всех местах, накачанные разными препаратами. На последние деньги родственники пациентов покупают им несколько дней ужасного существования, какого не пожелаешь даже арабскому террористу, — он засмеялся.

Мы вышли в больничный сад, густо заросший сиренью.

— Я уж не помню, сколько врачей говорили мне, показывая на больного: «Обещай мне, если окажусь в таком состоянии, ты позволишь мне умереть». Некоторые даже делают татуировки «НЕ РЕАНИМИРОВАТЬ».

— Зачем же врачи делают с людьми то, чего не сделали бы с собой?

— Представь, привозят человека в больницу. Родственники растеряны, не знают что делать. Умоляют врачей сделать все возможное, предлагают любые деньги. Люди слишком много ожидают от нас. Думают, реанимация спасает жизнь больному. Я лечил сотни больных, после сердечно-легочной реанимации из них только один вышел своими ногами из больницы. Если сердечно-легочная реанимация проводится пожилому, успех такой реанимации почти ноль, а страдания ужасны. Но как ты объяснишь родственникам, что лечение не принесет пользы? Они думают, врач экономит деньги больницы или ему не хочется возиться. А начальство требует от нас, чтобы мы лечили и когда надо, и когда уже не надо.

Мы, как были в белых халатах, дошли до ларька, он купил джин-тоник, предложил мне, но мне не хотелось.

— Возьмите лучше водки, — улыбнулся продавец-дагестанец, пожав Даниэлю руку.

Мы сели на лавочку около низкого здания с нелепыми обрамляющими дверь кривыми стенами из кирпича.

— Вот вход в рай, — сверкнул зубами мой смуглый демон в белом халате в лучах закатного солнца.

Я ведь о нем так мало знаю, подумала я. Какой он на самом деле? Внезапно меня посетила бредовая мысль: а не продает ли он органы умерших на Запад?

— У меня был восьмидесятилетний пациент, он за последние годы перенес много операций. Он сказал мне, что не хотел бы быть подключенным к аппаратуре, поддерживающей жизнедеятельность. Однажды у него случился инсульт, его реанимировали и подключили к аппаратуре. Я приехал в больницу, позвонил его жене, показал его амбулаторную карту, где были записаны его слова насчет поддержания жизнедеятельности. Я отключил его от аппарата и оставался с ним, пока он умирал. Два часа. Медсестры написали жалобу, чтобы расследовали отключение от аппаратуры жизнеобеспечения как убийство. У них ничего не вышло, потому что желание пациента было документировано, но расследование в милиции было очень жестким. Я мог бы оставить его подключенным к аппаратуре, продлить страдания на несколько недель. Я бы даже получил за это денег от его жены. Неудивительно, что многие доктора предпочитают меньше проблем. Но не позволят такой подход к себе. Мой врач уже знает: если что, никаких мер. Я как можно тише уйду в эту спокойную ночь.