До районного центра можно было идти либо селом, горою, как говорилось у них, либо мокрым, покрытым еще кое-где талой пойменной водою лугом. Николай возле школы свернул на луг. Село жило своей обычной размеренной жизнью: после трудового дня отдыхало, готовилось ко сну, веселилось. Ему, Николаю, сегодня в этой жизни места не было. Он шагал по лугу в темноте и одиночестве, зачем-то сжимая в кармане холодный, уже отработавший свое молоток. Где-то возле клуба смеялась, веселилась молодежь, кто-то пробовал играть на гитаре, петь, девичий молодой голос вызывал на улицу подружек, окликая их всех по имени. Начинали цвести сады. Их легкий, еще не настоявшийся запах, гонимый ночным ветром, неожиданно настиг Николая на полдороге, остановил. Он повернулся лицом к селу, словно стараясь определить, где, у кого раньше всех зацвел сад, но в это время в лугах неожиданно закричал коростель, ночная любимая материна птица. Казалось, он зовет ее к себе, чтоб спросить, так ли хорошо ей лежать в темноте, так ли покойно и тихо, как мечталось, как думалось, или, может быть, ее что-то тревожит, беспокоит? Мгновениями, когда коростель умолкал, когда затихали его ночные рыдания, Николаю чудился какой-то странный звук, будто плотники возводят над невидимым домом сверкающие, светящиеся в темноте стропила…

В первые майские дни бывает у нас в селе один особый праздник. Ни в каких календарях и ни в каких численниках он не значится, но ждут его все от мала до велика. Как только начинает входить в берега после весеннего разлива Сновь и на лугах появится первая, еще не окрепшая травка, так сразу где-нибудь возле колодца сбираются мужики и заводят разговор о том, что пора выгонять на пастольники скот. Вторя этим разговорам, по сараям жалобно и призывно мычат истомившиеся за длинную зиму коровы, пробуют голоса телята, волнуются овцы и козы, и даже куры кудахчут как-то по-особому радостно и весело. Да и как не радоваться, как не веселиться! Ведь холода уже прошли, земля оттаяла, подобрела, и пора на волю из душных сараев и клетушек. Мужики тоже вздыхают с облегчением: сено уже, считай, закончилось, и они, достав с чердаков кое-какие запасы, с трудом перебивались эти последние предпраздничные недели.

И вот праздник наступил. Все в этот день просыпаются особенно рано. Женщины еще затемно торопятся в сараи с доенками, мужики обувают высокие резиновые сапоги, запасаются на всякий случай вожжами и веревками и выжидающе курят где-нибудь на крылечке или на лавочке; старушкам тоже не до сна, они достают из-за божниц святую лозу, шепчут какие-то молитвы и, постанывая, выходят на свежий майский воздух. По преданию, в первый день нужно выгнать со двора скотину именно этой лозою, тогда ничего плохого с коровою или с теленком не случится: святая лоза убережет их и от злого зверя, и от вывиха, и от дурного глаза. Старушкам никто не перечит, не отговаривает.

Не спится в это майское утро и ребятишкам. Уж больно интересно им посмотреть, как будет плыть через еще широкую и холодную Сновь стадо. Захватив портфели и сумки, они бегут спозаранку будто бы в школу, а на самом деле к речке, усаживаются над обрывом и поглядывают все время на улицу — не появились ли там первые коровы…

Больше всех ждал в нынешнем году этого весеннего беспокойного праздника Демьян. Так и было чего ждать! Первый раз предстояло ему выгнать в стадо свою Зорьку. Досталась Демьяну эта Зорька ох как нелегко. Еще лет пять тому назад решили они с Анютой завести себе новую корову. Старая их Белянка стала совсем уже никуда не годной: зубы съелись, повыпали, вся высохла, исхудала — одни кости да кожа; молока, правда, еще давала литров по пятнадцать в день, но уже не то, конечно, что в молодости, когда иной раз Анюте даже доенки не хватало. А без коровы им никак нельзя. Дети, считай, на одном молоке выросли. Володька вон и теперь из армии письма пишет, жалуется, что молока не дают. Людка тоже: нет-нет да и едет из института с сумкою. Анюта туда и молочка, и творогу, и сметаны — всего наставит.

Жалко расставаться с Белянкой, да что поделаешь, видно, закончился ее коровий век… Можно было, конечно, сразу, как надумали, ее продать и купить себе первотелку, но кто его еще знает, какая она попадется: деньги угробишь, а ни молока тебе, ни покоя. Вот и решили они тогда с Анютой, что продадут Белянку, как только дождутся от нее телочки. Так оно вернее. Глядишь, удастся телочка в мать, и опять будут им все завидовать. Белянка — корова на все село. Начнешь ее доить, так ни путать ее не надо, ни привязывать, ни теленка подпускать. Стоит себе тихая, смирная, лишь поглядывает на тебя, будто спрашивает: ну как там молочко? Сена за зиму Белянка ела немного и, главное, без разбору: что луговое, что лесное — ей все равно. А весною, когда иной раз с сеном туговато было, так и вовсе обходилась, считай, на одной резке и доживала до первой травы. Словом, завидная корова, что и говорить. Переводить такую породу никак нельзя было. Вот и ждали они с Анютой телочки…

А Белянка словно чувствовала что и каждый год приводила им по бычку. Демьян совсем уже было отчаялся, хотел взять в колхозе телочку, первую, какая попадется. Но Анюта отговорила, и слава богу. В нынешнем году постаралась Белянка и все-таки родила им Зорьку…

Помнится, Демьян вышел перед утром поглядеть, как там Белянка, а она уже молодцом — Зорька по сараю бегает. Демьян скорее с себя полушубок, закутал им Зорьку да в хату. Мороз все-таки порядочный — градусов двадцать. Анюта тоже всполошилась, постелила Зорьке сена и чуть не расплакалась. От радости, понятно, что мечта ее сбылась наконец-то. Спать они больше не ложились, сидели возле телочки да любовались. А она вся в мать: беленькая, чистенькая, лишь возле лопатки пятнышко светло-коричневое, так и то материнское. У Белянки точно такое было. Назвали они телочку Зорькой, потому что родилась она на утренней зорьке…

И вот праздничный весенний день наступил. На луг пора Зорьку выгонять. До осени, понятно, с Белянкой она походит, чтобы та приучила ее немного к взрослой свободной жизни. А там потихоньку и сама во всем разберется. С Белянкой тогда можно будет и расстаться…

Рано утром, еще ни свет ни заря, съездил Демьян на велосипеде к Сергею Тимошенко (хата его на самом краю села, и ему сегодня первому в пастухи снаряжаться), стал просить:

— Ты, Сергей Аверьянович, за моею малою повнимательней пригляди.

— Приглядим, Дема, приглядим, не переживай особенно, — пообещал Сергей.

Оно, конечно, если по правилам, по закону, то Демьяну самому надо бы денек-второй походить рядом с Зорькой. Но не время сейчас прохлаждаться, ох как не время! Только сеять ведь начали. А Демьян как-никак тракторист, и неплохой, говорят. Не выедет он в поле эти самые день-второй, ребятам, друзьям-товарищам как без него обходиться? Анюте тоже ферму не оставишь. Так что одна надежда на Сергея да на Белянку.

Вернулся Демьян домой, а там уже все готово: Белянка и Зорька во дворе дожидаются, когда стадо к их улице подойдет. Белянка, правда, как и полагается пожилой скотине, времени зря не теряет, травинку, едва поднявшуюся от земли, щиплет. А Зорька, веселая такая, смешная, ну ребенок ребенком, по двору носится, копытцами еще неокрепшими стучит, перебирает, травку понюхает и тут же фыркнет, несмышленая еще, необученная…

На крылечке Анюта сидит с хворостинкою, со святою лозою в руках. Достала все-таки где-то. Демьян лишь усмехнулся, но ничего не сказал, пусть… Он тоже присел рядышком, достал папиросы, но закурить не пришлось: на улице послышался шум, людские голоса, мычание коров.

Зорька сразу насторожилась, пристроилась рядом с Белянкой. Демьян вздохнул, приладил Зорьке на мордочку шкурку ежика, чтоб она на лугу к коровам не приставала, и пошел открывать калитку.

На улице что творилось, не приведи господь! Коровы, радуясь, что наконец-то пережили длинную зиму, наслаждаясь чистым воздухом и вольной волей, то неслись по улице, ломая изгороди и палисадники, то сшибались друг с дружкой рогами. Некоторые играясь, а иные так и всерьез, — должно быть, припоминая прошлогодние обиды. И все это с ревом и мычанием, с таким задором, что того и гляди кого-нибудь затопчут или поранят. Мужики, правда, следили за коровами зорко и сразу кидались разнимать, если где получалась куча мала.