Афанасий в детстве и в юности не раз взбирался на этот тополь. Теперь смешно вспомнить, а тогда хотелось ему посмотреть, что скрывается за лесом, за лугом, за дальними Великими горами, что там за жизнь, что за люди?
Катя, стоявшая внизу, немного испуганно запрокидывала голову и спрашивала его:
— Что видишь, Афанасий?
— Землю и море! — отвечал он, веселя и потешая ее.
Вот и увидел… Нет теперь ни тополей, ни лугов, ни зарослей камыша и дикой смородины, ни озер! Все погибло, сгорело на кострах, когда готовили дно для водохранилища…
Тот давний, памятный разговор с Николаем закончился тогда в общем-то мирно.
Николай посидел еще немного за столом, весь напряженный, собранный, а потом решительно поднялся и пообещал Екатерине Матвеевне:
— Будет тебе, мать, из-за тополя не расстраивайся. Сам посажу.
И действительно, свое обещание Николай выполнил. Вот он, молодой, тоненький тополек шелестит под окном белесыми, еще как следует не окрепшими листочками. Посадил его Николай к осени, сам ухаживал, утеплял на зиму ржаной соломой, следил, чтоб не слишком занесло его снегом, не сломало ветром. Весной тополек ожил, пошел в рост и вот теперь достает уже верхушкой до крыши, радует Екатерину Матвеевну.
— Так, значит, пировать будете? — снова вернулся Афанасий к разговору о празднике.
— Это как получится, — ответил Николай, тоже поглядывая на тополек и на море.
— Ну пируйте…
Разговор дальше как-то не вязался, и Афанасий, чтоб не портить Николаю настроение, вышел на улицу. Вначале он хотел было посидеть на крылечке, успокоиться, забыть об утренней, утомившей его поездке. Но море шумело почти рядом, катило волну за волной на песчаные намывные пляжи, под которыми была похоронена живая черноземная земля, луговые травы и родники. Вдобавок ко всему из-за моря налетел какой-то влажный, разморенный ветер, и Афанасий, не задерживаясь на крылечке, пошел к центру села, к колхозной конторе.
Председатель колхоза Иван Алексеевич был на месте, сидел в своем прокуренном, затененном деревьями кабинете, писал какие-то бумаги. Афанасий минуту поколебался, постоял возле двери, а потом все же зашел.
Иван Алексеевич оторвался от бумаг, сдержанно поздоровался и указал на стул возле длинного приставного стола:
— Садись!
Афанасий присел, снял фуражку, но выкладывать свою просьбу не торопился, ждал, пока Иван Алексеевич окончательно освободится от дел. Ждать пришлось долго. Иван Алексеевич все выводил и выводил на бумаге какие-то слова и цифры, словно специально оттягивал начало разговора.
Но вот он наконец-то положил ручку на чернильный прибор и поднял на Афанасия глаза:
— Опять насчет работы?
— Опять, — вздохнул Афанасий, почему-то стыдясь глядеть на председателя.
Иван Алексеевич тяжело откинулся на спинку кресла, переложил с места на место бумаги и тоже отвел взгляд:
— Ну что мне делать с тобой, Афанасий Ильич, прямо не знаю. Учиться на шофера или тракториста тебе поздно, идти в плотницкую бригаду — не по силам. Сам-то что хочешь?
— Мне все равно, — ответил Афанасий. — Может, сторожем каким…
Разговор этот с Иваном Алексеевичем у них не первый. Еще четыре года назад, как только появилась в газете Николаева статья, так Афанасий сразу и зашел к Ивану Алексеевичу насчет работы. Рассудил он тогда по-стариковски все верно: коль луга собираются затопить, превратить их в морское дно, то, значит, и объездчик колхозу будет больше не нужен.
Иван Алексеевич обошелся в тот раз с Афанасием круто. Бросил на стол газетку, постучал по ней пальцем:
— А ты вот у него, у Николая, спроси, где тебе искать работу!
В общем, ничего тогда Иван Алексеевич Афанасию не пообещал. Сказал, работай пока, как работал — плотину будут года два строить, не меньше. Афанасий и работал, готовил луга под затопление. А теперь вот — нет этих лугов, и надо Афанасию опять думать о службе — без дела, без реки он совсем захиреет, зачахнет…
— Сторожем я тебя не поставлю, — опять зашелестел бумагами Иван Алексеевич. — Не твое это дело. Потерпи немного. Может, лес нам за Великими горами дадут, тогда уж что-либо и придумаем.
— Я подожду, — ответил Афанасий и поднялся со стула, еще больше расстроенный и уставший, чем утром после поездки по морю.
Надо было возвращаться домой, надо было о чем-то разговаривать с Николаем, а не хотелось… И Афанасий сразу за колхозной конторой свернул вниз к морю, к песчаным еще почти безлюдным пляжам, где раньше журчали, пробивались из-под земли чистые, незамутненные роднички.
Вообще места возле Старых Озер на родники очень удачливые и богатые. Все правобережные озера были, считай, родниковыми и от этого первозданно чистыми, да и здесь, на левом берегу, роднички встречались не раз и не два. Народ относился к ним бережно. Роднички везде были взяты в срубы, обсажены красноталом и смородиною.
Теперь же от этих родничков остались одни воспоминания. Никто их во время строительства моря спасать, конечно, не стал, в том числе и Николай. Афанасий попробовал было побеседовать с ним на этот счет, но тот лишь вздохнул:
— Некогда нам, отец, сейчас этим заниматься, сроки поджимают. После как-нибудь…
А после земснарядами намыли песок для пляжей, и роднички затихли, не в силах пробиться сквозь его почти двухметровые наносы.
Афанасий шел возле самой кромки моря по этому вязкому, илистому песку и за каждым шагом вспоминал, что здесь было прежде: какие росли травы и камыши, какие плескались под кустами краснотала кринички…
В этих местах обычно селились, устраивали себе гнезда дикие утки и не так давно перекочевавшие из Белорусских осушенных болот цапли. Изредка по дороге на север останавливались в камышовых зарослях в апреле месяце журавли. Чтоб поглядеть на их весенние замысловатые танцы, Афанасий специально приезжал сюда на плоскодонке, таился где-либо в лозняке, выжидал… Для взрослого, пожилого человека занятие вроде бы несерьезное, но Афанасий привык к нему с самых малых детских лет, когда его привозил сюда отец.
Увидеть журавлей удавалось не каждый год, и отец, помнится, расстраивался, переживал. Была у него такая примета: если не увидишь по весне танцующих журавлей, то год обязательно не заладится — ударит засуха или, наоборот, все вымокнет в поле от проливных, безостановочных дождей. Афанасий, правда, когда вырос, примете этой верил не очень-то, но посмотреть на весенних танцующих журавлей любил. А теперь еще неизвестно, будут ли они останавливаться здесь возле моря, ведь никто не знает, как отнесутся к нему птицы, примут ли его? Скорее всего, конечно, примут, им главное, чтоб была вода, чтоб было укрытие от ветра и постороннего глаза.
Афанасий бродил возле моря долго. Прислушивался к его негромкому рокотанию, переливу, приучал себя к морскому, вечному теперь простору и намеренно не торопился домой, хотя и чувствовал, что пора бы идти — Николай, наверное, ждет…
Солнце уже поднялось высоко, застыло в самом зените, горячее, чистое, и тоже как будто не спешило катиться дальше, привыкало к морской неоглядной синеве…
Вернулся Афанасий домой лишь к обеду и еще издалека заметил, что Николай уже уехал: неплотно прикрытые ворота изредка поскрипывали на ветру и машины во дворе не было. Афанасий не то чтобы обрадовался этому, но вдруг почувствовал, что так оно действительно спокойнее, что про сегодняшний день им с Николаем лучше ни о чем не разговаривать, а может, и не видеться…
* * *
В суете и заботах июнь пролетел как-то совсем незаметно, невидимо. И вот оно первое воскресенье июля — День Морского Флота. Еще накануне все побережье было украшено флагами и вымпелами, пляжные грибки и лодочная станция заново подкрашены, подновлены, а на середине моря, где раньше была река, появились ярко-красные указывающие дорогу буи. Море стояло тихое и безмолвное, как будто затаило дыхание перед завтрашним праздником.
Володя готовил в гараже к отплытию яхту. Афанасий заглянул к нему под вечер, присел на порожке и не выдержал, затронул:
