– Вряд ли. Я думаю, они просто не захотели возвращаться. Здесь они в любом случае остались бы изгоями, вдобавок объектами постоянного наблюдения. А там… может быть, там рай. Мы до сих пор не знаем. Синемографы, закреплённые на крысах, не сняли ничего. Поэтому-то нам и нужен доброволец. Отчаянно нужен, Сильва!

«Который, вдобавок ко всему, будет стремиться обратно, надеясь на благосклонность прекрасного экспериментатора», – подумал Сильвестр.

– Хорошо, я готов, – сказал он.

Ада поднялась с кушетки и повелительно взмахнула лапой.

Его наскоро обследовали – давление, пульс, нервные реакции, – усадили в неудобную металлическую корзину и крепко притянули к прутьям ремнями. Ада самолично, не доверяя никому, сделала Сильвестру полдюжины болезненных инъекций, залепила уши воском и наложила на морду мягкую латексную маску с крошечным дыхательным баллончиком. Воздуха в нём было на пять-шесть минут. После того, как кислород закончится, сработает реле, ремни отстегнутся, а крышка корзины откроется. Сильвестр к тому времени уже будет «между страницами». Чтобы вернуться, ему потребуется влезть обратно в корзину и повернуть два рычага. Вот и вот. Пока что они будут прикрыты предохранительными колпачками.

Сильвестр поинтересовался, нельзя ли обойтись без этой опасной сбруи, которая по закону подлости возьмёт, да не расстегнётся. Ему терпеливо объяснили, что без сбруи – нельзя. Организм погружённого в бассейн кота рефлекторно будет рваться наружу. Этого не победить ни напряжением воли, ни тренировками. На которые, к слову, совершенно нет времени. А волнуется он напрасно, механизм открывания надёжный, отлаженный и проверенный сотнями испытаний.

Корзину со съёжившимся Сильвестром подвесили над центром бассейна. Свет приглушили. Монотонный голос, похожий на щелчки взводимых курков, начал обратный отсчёт. От шестидесяти.

Зачем так долго, мучители вы драные?! – захотелось спросить Сильвестру, но в этот момент, на счёте сорок три, зацепы разъединились, и корзина бултыхнулась в воду.

Он сразу понял, зачем нужны ремни. Ледяная вода прохватила до самых костей и вогнала его в такой тёмный, хтонический ужас, какого он не испытывал даже на войне, под артиллерийским обстрелом. Он не мог думать ни о чём, кроме одного: наверх, к воздуху! Он извивался, выл в маску, бессильно выпускал и втягивал когти, а холодная жуть вокруг него лишь уплотнялась. К нему сдвигались агрегаты, протягивали рычаги, вращали зубчатками, щёлкали храповиками, открывали и закрывали похожие на беззубые пасти крышки люков и лючков. Это, собственно и было одним из предназначений подводных агрегатов – напугать до усрачки. Вторым – расшатать структуру времени, чтобы рехнувшийся от страха подопытный ринулся в открывшуюся прореху, не задумываясь о том, что она такое.

Сильвестр почти агонизировал. Вода с силой вдавливала воск в уши, обжигала глаза, которые никто не догадался защитить.

Потом кончился воздух.

Ремни отстегнулись.

Никакого рая не возникло.

Никакого, пёсья кровь, рая! Совсем!

Возникло бесконечное холодное пространство, заполненное сыростью, страхом, омерзительными запахами, каменными плоскостями до неба и движущимися тенями. Сильвестр вымахнул из корзины и шмыгнул в какую-то щель. Там валялась грязная тряпка. Словно издёвки ради, она имела форму раскинутых ангельских крыл. Под тряпкой что-то копошилось.

Сильвестр зашипел и попятился.

Кто-то чудовищно огромный и сильный подхватил его и вознёс высоко вверх. Сильвестра омыл знакомый, но многократно усиленный запах.

Пахло его покойным человеком. То есть, очень даже живым.

– Ох, мокренький-то какой, – прогремело над ухом. – И в уши чего-то натолкали. Руки бы оторвать уродам.

– Это не уроды, – пробормотал ошарашенный Сильвестр, – это Ада. Чтобы вода не попала.

– Ну-ну, не плачь. Всё закончилось. – Человек погладил его по спине и бережно упрятал куда-то, в тепло и сухость. Голос его звучал с той же нежностью, какую сам Сильвестр испытывал когда-то к нему. Ещё до появления холмика под приметной рябинкой. – Сейчас придём домой. Там тебя накормят и будут любить. И не кастрируют, нет-нет! Я обещаю.

– Но мне нужно вернуться, – без уверенности в голосе проговорил Сильвестр. – Меня ждут. Результаты эксперимента…

С каждым словом он говорил всё тише, осознав вдруг, что плевать ему на эксперимент, – и даже на Аду, в общем-то, плевать. Что возвращаться из этого междувремени ему нисколько не хочется.

Он свернулся клубочком и закрыл глаза. Только от идеи замурлыкать, поразмыслив, отказался. Может быть, позже. Если человек заслужит.

Печень совсем не болела.

1. Петербург, 30 декабря 1916 года. Около 3 часов пополуночи.

Надрывно хрипя и матерясь от тяжести борьбы с моим весом и своим грехом, меня волоком подтащили к проруби, пешнёй выбили зубы, каркнули что-то не по-русски и столкнули тело под лёд. Чёрная, смертельно-холодная вода расступилась сразу до дна – будто открылся колодец в Преисподнюю. Течение с натугой перевернуло меня лицом вверх, смыло грязь стянувших тело пелён, раскинуло руки крестом и понесло. Я то открывал глаза, то вновь закрывал; от этого почти ничего не менялось. Толстый лёд вверху, колючий лёд под веками, вечный лёд в груди. Но вдруг, весь в шлейфах пузырьков, на меня рухнул пожарный багор. Кованый крюк вонзился под нижнюю челюсть, сразу глубоко, до языка.

На этом всё кончилось – для моих убийц, моего Отечества, моего Государя.

Для меня – только началось.

2. Ленинград, 12 июля 1944 года. Время неизвестно.

Сладко ли нежиться в меду? Спроси у того, кто провёл в нём четверть века и ещё три года, и получишь по роже.

Хранители разбили коньячную бочку, топорами скололи с моего тела засахарившийся до стеклянной твердости мёд, а остатки смыли горячей водой. Грохочущие цепи спустились с потолка, чтоб подхватить под мышки мясницкими крючьями, но я гневно оттолкнул их, воздвигся на колени и вознёс хвалы Господу. Не подложному божку никониан-щепотников, милосердному и всепрощающему, а истинному, карающему, грозному Вседержителю старого обряда.

Потом я начал падать, и крючьям нашлось-таки применение.

Те, кто управлял ими, не церемонились, да я и не ждал сестринских нежностей от этих женщин в мужской одежде и с мужскими лицами. Тем больше удивился, когда на железном корыте с колёсами привезли меня не к выгребной яме и не в пыточную, а к лекарю. Величавый старик в белом халате и с нелепой шапочкой на темени долго мял меня сильными пальцами, выстукивал молоточком, светил в глаза слепящим лучом, ковырялся в телесных дырах блестящими инструментами, а под конец больно сжал ятра.

Я отбросил его руку прочь.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал лекарь. – С учётом того, что вам довелось перенести, можно сказать, что вы настоящий крепыш. Раны зарубцевались, мышечный тонус высокий, все реакции в норме. Немного подлатать, подкормить, и будете как новенький. Простите за каламбур. – Он сделал паузу, ожидая моей реакции. Пауза затянулась сверх всякого приличия, и он не вытерпел: – Ведь ваша настоящая фамилия Новых?

Я безмолвно перебирал бороду, разделяя слипшиеся волоски.

– Почему вы молчите, Григорий Ефимович?

Растянув губы в ухмылке, я обнажил беззубый провал рта.

– Ах вот оно что! Ну, это не страшно, протезы мы вам вставим. Желаете золотые? Фарфоровые?

– Из воронёного Златоустовского булату, – прошепелявил я, брызжа медовой слюной. – Да смотри, чтоб с молитвой делали!

3. Ленинград, 19 июля 1944 года. 17–30.

Зубы вставили через неделю, да так ладно, что казалось – свои. Наконец-то я смог поесть варёной телятины и ржаного хлеба, и хрустящего малосольного огурца, а не той сладковатой размазни, которой меня потчевал не то слуга, не то тюремщик – косоглазый и кривоногий киргизец Федька.