Солнце закатилось, окрасив горизонт сперва в нежный цвет голубиной крови, а потом – в цвет бычьей, запёкшейся. Быстро потемневшее небо внезапно брызнуло влагой. Вдалеке расцвела зарница, другая. Докатился гром, сперва обманчиво мурлыча, как дорогая гризетка, потом ахнув как осадная мортира. Возница от избытка чувств засвистел по-разбойничьи, а Сильвестр натянул на грудь кожаный полог.

К высоким воротам подъехали уже в полной тьме, под проливным дождём. Дрофы, казалось, не по дороге бежали, а плыли, раздвигая мускулистыми грудями струи ливня, как выдры – водную толщу. От ворот влево и вправо уходили литые чугунные копья ограды, сквозь которые протягивала наружу лохматые ветви какая-то зелень. Точно на волю из тюрьмы просилась. Рыжий привстал на цыпочки, взмахнул хлыстом. Кончик угодил по невидимому из глубокой люльки колоколу.

Ворота открылись, когда протяжный чистый звук ещё не успел затихнуть.

По подъездной дорожке пролётка ехала медленно, степенно даже, а остановилась перед домом, который выглядел скорее загородной усадьбой миллионщика, чем научным центром. Возница спрыгнул с облучка, раскрыл невесть откуда взявшийся большой зонт. Под его прикрытием Сильвестр взошёл на крыльцо.

Возле двери уже ждали.

Сильвестр рассмотрел встречающего и от недоумения сипло мяукнул.

Она была чистейшей абиссинкой, с неповторимо изящным и в то же время сильным телом, безупречно вырезанной мордочкой и остроконечными ушами такой формы и размера, от одного взгляда на которые рот Сильвестра немедленно наполнился вкусом и запахом шерсти с женского загривка. Её шерсти.

– Здравствуй, Ада, – сказал он.

– Здраствуй, Сильва, – ответила она. – Неважно выглядишь.

– Зато ты красивее прежнего.

Она улыбнулась – так быстро, что другой нипочём не заметил бы. Но Сильвестр знал её лучше, чем любую из множества кошек, которым кусал загривок в любовных играх. Да и как не знать – из-за расставания с Адой он потерял вторую жизнь. Самую цветущую, юную и насыщенную. Самую короткую. Однако ж, повторись их недолгий роман снова и снова оборвись как тогда, – без размышлений разменял бы ещё одну.

– Что ты тут делаешь? – спросил он, войдя вслед за нею в хорошо освещённую и просторную, как общественная когтилка в торговом центре, парадную.

– Руковожу отделом возвращения, – ответила Ада.

– Возвращения куда? – словно персонаж скверно переведённой лисьей синема, удивился Сильвестр.

– Не куда, а чего, – поправила абиссинка. – Мой отдел возвращает утраченные жизни. Разве ты не за этим сюда приехал?

– Да-да, прости. Я слегка взволнован.

– Понимаю. Любой на твоём месте волновался бы.

Ему захотелось возразить, встряхнуть её, крикнуть, что любой другой волновался бы из-за пёс её раздери, операции, а он – из-за близости Ады, её запаха, её тепла, поступи её лап и изгиба её шеи, но это выглядело бы как нытьё слабака. А ему сейчас меньше всего хотелось выглядеть слабаком.

– В чём заключается операция? – спросил Сильвестр. – Впрочем, дай-ка угадаю. Вы упрячете меня в машину времени и зашвырнёте в прошлое. Учти, первую жизнь я просадил ещё котёнком, и двигать меня придётся чуть ли не в младенчество.

Шутка, судя по всему, не удалась. Ада без улыбки кивнула:

– Ты всегда был проницательным, Сильва. Мы действительно работаем со временем. Только не с прошлым или будущим. Даже не с настоящим. С промежуточным.

Они уже давно покинули парадную. Длинным коридором со множеством тяжёлых деревянных дверей дошли до винтовой лестницы, ведущей вниз. Радиус лестничной спирали был велик, как и всё в этом здании. На стенах висели картины, изображающие то алхимиков прошлого, то кровавые сражения, а то и совершенно неподходящие для столь величественного места весёленькие пейзажики с играющими человеческими детишками. Закончилась лестница тоже не самым ожидаемым предметом – полукруглой литой дверью, похожей на печную заслонку высотой и шириной в три кошачьих роста. Сплошь покрывающие «заслонку» барельефы изображали геометрические кривые – столь же сложные, как те петли, что давеча описывал кнут рыжего возницы.

Ада с видимым усилием провернула колесо запорной кремальеры, потянула дверь и предложила:

– Входи.

Сильвестр вошёл. Тут же вспыхнул слепящий свет ртутных фонарей. Помещение практически целиком занимал глубокий бассейн. Под неестественно синей поверхностью воды – или не воды? – виднелись угловатые абрисы странных агрегатов. Настолько отличных один от другого, что их скопление казалось скорее свалкой механического лома, чем лабораторным оборудованием. Одни агрегаты походили на военные машины, другие – на качели и карусели, созданные инженером-кубистом, третьи – на медицинское оборудование. Были там устройства, подобные выпотрошенной мебели, и подобные выпотрошенным живым существам. Большие и малые, блестящие и матовые. Между ними совершало сложные эволюции сдвоенное колесо с парой опорных катков – точь-в-точь искорёженный зарядом шрапнели детский велосипед. Один из рогов руля был непропорционально длинен и задирался высоко вверх, до самой поверхности бассейна, повторяя безумную траекторию «велосипеда», как перископ разведывательной субмарины – её путь в приполярных фьордах. Пахло озоном, металлом и почему-то водорослями.

У Сильвестра вдруг с неожиданной силой разболелось в правом боку. Он задохнулся и всадил когти в собственные подушечки – чтобы не заорать. Ада заметила, подхватила его под лапу и усадила куда-то. Поднесла чашку с напитком, чуть ли не с силой влила в рот. Он проглотил жидкость, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Почти сразу полегчало.

– Рассказывай дальше, – пробормотал он. – Что за промежуточное, пёс его дери, время? Между чем и чем?

– Между любыми мгновениями, – сказала Ада, тревожно всматриваясь в его зрачки. Увиденное её успокоило, она откинулась на спинку жестковатой кушетки. – Как думаешь, откуда берутся лишние дни, которые добавляются в високосные годы? Или откуда, например, взялась разница в тринадцать дней между нашим календарём и Трезорианским календарём псов-схизматиков?

– Сутки несколько длиннее двадцати четырёх часов. Погрешность накапливается.

– Никакой погрешности нет, Сильва. Есть промежуточное время, которое мы не умеем замечать. Называют его также избыточным. Терминология до сих пор не устоялась, однако факт наличия этого времени безусловен. Представь две одинаковые книги, одну новую, другую читанную. Которая из них толще?

– Читанная, конечно. Страницы треплются, между ними попадают пылинки, где-то закладка останется или загнутый уголок.

– Ну вот. Ты практически дал научно-популярное объяснение промежуточному времени. Страницы – это наши часы и минуты. Соринки и морщинки бумаги – кванты избыточного времени. Только, в отличие от вполне материальных соринок, лишнего времени мы не видим. Ощутить его невозможно. То есть было невозможно, пока не появилось это. – Ада кивнула на бассейн.

Сильвестр бросил взгляд на синюю гладь. «Перископ» рисовал вытянутые восьмёрки неподалеку от них. В глубине, над башенкой массивной хреновины вроде танка набухали серебряные пузыри, отрывались, плыли вверх и вдруг исчезали, не достигнув поверхности.

– Интересно. Но какое отношение весь этот междустраничный сор имеет к моей печени?

– Я помещу тебя туда, в один из таких промежутков. Теоретически, оставшись без связи с нашей реальностью, твой организм откатит все параметры к нулю. К началу шкалы. В том числе, растраченные жизни.

– Теоретически, – ехидно повторил Сильвестр.

– Да, именно так. Обманывать не стану, практики у нас крайне мало. Мыши, крысы. Два приговорённых к смерти преступника. Не коты, енотовидные собаки.

– И как результаты?

– Удовлетворительные. Мышей и крыс удалось вернуть, причём все излечились от весьма опасных болезней. Включая чуму.

– А еноты?

– Енотовидные собаки, – машинально поправила Ада. – Мы не смогли извлечь их обратно.

– Погибли?