– Ты мой котёночек! Ты моя булочка! Ух, так и съела б тебя, сладенькая!

– За столом наешься, матушка, – литым колокольным смехом всколыхнулась её супруга. – Нечего на дитё слюнки пускать! Ишь, оголодала…

Уж что-что, а вкусно, обильно и жирно покушать здесь любили. Столы ломились от яств, от души сдобренных маслом и топлёным жиром. Разнообразных блюд из мяса, рыбы и потрохов было столько, что даже Смилине, плотоядной до мозга костей, немного не хватало чего-нибудь растительного. Из такового на столе нашлась только пшённая каша, каждая крупинка которой купалась в золотом масле, да вездесущая квашеная капуста – тоже заправленная маслицем.

– Это Север, мастерица Смилина, – облизывая пальцы, усмехнулась Гремислава. – Тут без жира нельзя: сил не будет, замёрзнешь.

Добирались северянки и до Ледовитого моря, промышляя кита, моржа, тюленя, рыбу. У берегов, на самом краю Белых гор, всегда стояли мощные ладьи кошек-китобоев. Жир и мясо морских зверей здесь ценились, а неистребимый запах ворвани царил в этих местах, став отличительным знаком Севера – таким же, как золото и камни. Смилине китятина была не слишком по нраву, но местные жительницы привычно ели её в самых разных видах. Любили здесь и нарезанное тонкими стружками замороженное мясо и благородную морскую рыбу.

Гостей набралось сотни две, не меньше: погулять с размахом Гремислава любила, а размеры дома позволяли. Когда пошли пляски, Смилина не могла отвести взгляд от своей ученицы и её жены, и с лица оружейницы не сходила улыбка. И дивно, и весело ей стало при виде этой могучей парочки; супруги плавали друг около друга, как две ледяные глыбы в море. Не скакали они легкомысленно, не прыгали, а величественно сходились-расходились мелкими шажочками, не сводя друг с друга нежных взглядов. Любо-дорого было смотреть на них Смилине, хотя сама она давно не плясала: не лежала к этому душа, да и не по годам уж. А кто помоложе – те и скакали, и притопывали, и коленца выкидывали. Но вот кто-то из гостей обратился к Гремиславе:

– Хозяюшка, а где ж твоя сестрица? Отчего она не выйдет, не споёт? Уж как охота Северную Звезду послушать!

– Сами же знаете, не любит она большого стечения народа, – ответила та.

Гости стали упрашивать, и Гремислава сдалась:

– Ну ладно, попробую её уговорить. Но коли не захочет, силой я заставлять её не могу.

Северная Звезда… Кажется, Смилина слышала это имя, а точнее, прозвание из уст Изяславы. Княгиня, желая поддержать оружейницу, старалась выманить её из «раковины» вдовства – звала её на застолья, приёмы, однако Смилина большинство из её приглашений отклоняла. Убеждала её Изяслава и послушать эту Северную Звезду – певицу, чей голос, как говорили, был неописуемо прекрасен. Но Смилина всё отнекивалась – то недосуг, то не хочется. «Ты должна её услышать и увидеть, сестрица, должна! – настаивала княгиня. – Она – не совсем обычная, не такая, как прочие певицы. Поверь мне, я не просто так тебя зову». Но всё-таки Смилина под разными предлогами откладывала сию «встречу с прекрасным». И вот, эта встреча сама её нашла.

– Ну, пойдём, пойдём, сестрёнка… Пойдём, моя родная, спой для гостей! Никто тебя не обидит, все тебя любят и жаждут услышать твой голос!

Гремислава вела в трапезную длинноволосую деву в голубом платье – её, Горлинку! Сердце Смилины сначала взвилось в небеса радостной голубкой, а потом резко сжалось, похолодев… Теперь оружейница поняла, отчего певица пряталась за деревом и не хотела, чтоб на неё смотрели. Её наружность, показавшуюся Смилине во время встречи у сосны такой сказочной, безобразила искривлённая спина. Одно её плечо было выше другого, и голову Горлинка держала немного криво.

И всё равно она была прекрасна. Её невыносимо синие очи были полны растерянности и слёз, она смотрела загнанно и испуганно, словно не понимала, чего всем от неё нужно. Единственное желание сквозило в её несчастном взоре – чтобы её оставили в покое, но Гремислава ласково сжимала её руки и вела к гостям, уговаривая:

– Ну же, сестрёнка, не страшись. Давай, милая. Спой хоть одну песенку… Ты же так любишь петь!

– Северная Звезда! – послышалось со всех сторон. – Просим тебя, спой!

И хоть вокруг неё были только улыбки и восхищённые, дружелюбные взгляды, Горлинка сжималась и вздрагивала от каждого звука, каждого рукоплескания.

– Я хочу пойти к себе, – пролепетала она.

– Не бойся, не бойся, родная, никто тебе не желает здесь зла, – убеждала Гремислава.

Смилина, охваченная порывом схватить бедняжку на руки и унести отсюда подальше, в тишину и покой, поднялась на ноги.

– Ну, ежели не хочет она – не мучьте вы её! – воскликнула она.

Горлинка повернула к ней лицо, и их глаза встретились. Эти очи, пристально застывшие, полные слёз, прожигали душу Смилины насквозь и одновременно прощупывали её нутро с какой-то неземной, нездешней проницательностью. Это был всевидящий, всезнающий, всюду проникающий луч, который словно отрывал ноги оружейницы от пола и дарил чувство крыльев за спиной.

– Мастерица Смилина, да ты не обращай внимания, – засмеялась Гремислава. – Она всегда так ломается поначалу, мол, не хочу, не буду, а потом как распоётся – не остановишь! Вот увидишь.

Глаза Горлинки закрылись, из-под трепещущих век скатились по щекам слезинки. «Я же просила не смотреть на меня», – словно бы говорила она оружейнице. «Прости меня», – рванулось сердце Смилины, обливаясь то потоками жаркой крови, то леденящими струями горечи за это хрупкое, необыкновенное и страдающее существо. Она чувствовала душой: Горлинка не просто «ломалась» перед слушателями. Окружающее как будто пугало её и причиняло боль, и каждый миг жизни был для неё постоянной внутренней войной. Из этих мгновений складывались дни и годы – годы сплошной, нескончаемой войны.

«Я прощаю тебя», – открылись глаза Горлинки, а губы дрогнули в улыбке, и вокруг Смилины запорхали те самые золотые бабочки, которые окружали певицу у сосны.

– Я спою, – сказала девушка. – Для тебя.

Её руки вспорхнули мотыльками, затрепетали стрекозиными крылышками, и зазвучала музыка, хотя никто не притрагивался к струнам, не щёлкал трещотками и не дул в дудки. Эти нежные звуки рождались по воле синеокой волшебницы в головах у слушателей и оплетали голос певицы, сопровождали его и обрамляли, служа ему золотой оправой. Заструилась уже знакомая песня об иве и дубке, и с первых же её строчек начали твориться чудеса: горбик Горлинки на глазах таял, спина распрямлялась, плечи расправлялись, а голова вскинулась на гордой, лебединой шее. Горлинка раскрыла руки навстречу гостям – и облачко мерцающих бабочек вырвалось из её объятий, наполнив волшебным трепетом своих крылышек всю трапезную. Перед Смилиной стояла ослепительная, чарующая богиня с любящим сердцем, до пят окутанная белым золотом волос, а её голову венчала корона из живых бабочек. В её очах жила душа, не созданная для этой бренной земли. Она родилась для жизни в иных, более высоких и совершенных мирах, но почему-то попала сюда – наверно, залетела, сорвавшись падучей звездой.

«Звёздочка, звёздочка», – ласково билось в груди Смилины. Её глаза оставались сухими, но сердце плакало тёплыми слезами, слушая тончайший хрустальный звон песни.

Полечу я за моря,

Где рождается заря.

Там ручей бегучий

И дубок могучий.

Голос Горлинки, словно нежная рука, повлёк Смилину на середину трапезной, и она, не чуя ног, приблизилась к певице. Облако волшебства окутало её теплом, пляшущие бабочки щекотали щёки, и из груди сами собой вырвались слова от лица дубка:

«Пташка-пташечка моя,

Поцелуй ты за меня

Ивушку у речки,

Передай словечко».

Наградой ей была солнечная улыбка Горлинки. Девушка подняла руку ладонью вперёд, и оружейница коснулась её. Крошечная, тонкая ручка, совсем детская по сравнению с её огромной ручищей… Белые пальчики сплелись с пальцами Смилины, и они допели песню уже вместе: вела, конечно, Горлинка, порхая своим неудержимым, крылатым голоском в поднебесной вышине, а голос Смилины гудел у земли, как гул Кузнечной горы в разгар рабочего дня.