– Ну, Яблонька, сослужила ты службу. Вари теперь зелье!

Нужно было бросить в горшочек по большой щепоти каждой травы, залить кипятком и дать покипеть на медленном огне, после чего тепло укутать и настаивать до вечера.

– Принимать надобно одну чашу отвара на ночь, – сообщила Яблонька. – А пить лучше из серебра.

Свобода еле дождалась вечера. Зелье стояло, укутанное несколькими полотенцами и для пущей верности накрытое шубой, а сверху ещё – подушками, и от его крепости зависело, придёт ли долгожданный сон. Когда горшок раскутали, от него пахнуло тёплым паром и лекарственной горечью.

– Ну, княжна, сладких снов тебе нынче, – молвила Яблонька, наливая отвар в чашу из чернёного серебра, богато украшенную самоцветами. – Авось, поможет зелье… Бабка сказала – надёжное средство.

Свобода решительно поднесла чашу к губам. Скривилась от горечи, скрутившей горло жгутом, но отважно допила всё до последней капли: ради столь важного дела можно было и вытерпеть.

– Ну всё, теперь – в постельку, – наставляла Яблонька. – Закрывай глазки, княжна, и жди сна крепкого да сладкого.

Ждать пришлось недолго. Полежав в постели короткое время, Свобода поплыла на баюкающих волнах, медленно несших её в тёплую, молочно-ласковую даль… А потом она нырнула в какой-то чёрный карман, в котором оказалось не так-то сладко, как обещала Яблонька. Лешие и кикиморы хохотали и тянули к её горлу свои длинные когтистые пальцы, чудовища с волосатыми харями плясали хороводом вокруг неё, а древняя старуха, вся покрытая бородавками, варила в огромном котле зелёное зелье и подмигивала хитрым глазом. Из её впалого рта торчал один клык, а длиннейший нос сходился кончиком с подбородком наподобие клещей. Кажется, она собиралась добавить в своё варево кровь Свободы… «Надёжное средство, – шамкала она. – Только лучше из серебра пить и свежей плотью закусывать! Свеженькой, мягонькой плотью девственницы, которая свою чистоту не блюдёт и прежде времени отдать хочет, себя беспутно предлагая!»

Чудовища схватили кричащую Свободу и бросили в котёл… Варево в нём превратилось в перину и одеяло, а склонившаяся над котлом ведьма – в самую большую из подушек, под которую княжна во сне засунула голову.

Яблонька поднесла ей умывание.

– Ну, как спалось, государыня-княжна?

– Бррр. – Свобода встряхнула головой, всё ещё не веря, что она в своей опочивальне, а не в котле у старухи. – Ведьминское зелье ты мне дала. Жуть такая снилась, что… Ой, не спрашивай.

– Зато хоть поспала ты, госпожа, – утешала девушка. – Металась, правда, немножко да стонала порою, но мы тебя будить не стали. Ты ж всю предыдущую ночь глаз не сомкнула, тебе отдохнуть надобно было.

– Хорош отдых… – Свобода плеснула себе в лицо ромашковый отвар. – Чувствую себя так, будто на мне всю ночь верхом ездили.

За всеми этими ужасами ночь промелькнула, не принеся ей желанной встречи с матушкой. То ли зелье оказалось такое забористое, то ли, напротив, выпила она его маловато и недостаточно крепко уснула.

Весь день у неё сохло во рту и болела голова. Она выпила, наверно, с полведра кваса… «Уж не подсыпала ли бабка Яблоньке в травы каких-нибудь хитрых грибочков?» – думалось ей. Как бы то ни было, на следующую ночь Свобода решилась на отчаянный шаг: выпить не одну чашу сонного отвара, а две. Может, с двух уснёт она крепче, и кошмары обойдут её стороной, уступив место матушкиной светлой мудрости?

– Ой, госпожа, не будет ли с отваром перебор? – беспокоилась Яблонька. – Может, не надо две-то?

– Надо, – сказала Свобода, цедя из горшочка двойное количество зелья.

На сей раз забытье настало ещё скорее. Ужасов ей уже не привиделось, как, впрочем, и ничего иного: она проспала как бревно до самого обеда. Сквозь густую чёрную пелену этого сна не мог пробиться ни один лучик света. В желудке стояла вязкая дурнота, которая выплеснулась рвотой. Съесть в этот день Свобода ничего не смогла, только пила освежающий клюквенный морс и квас – много и жадно, отгоняя нестерпимую сушь.

– Ох, госпожа-матушка, как страшно нам за тебя было, – поведала Яблонька. – Мы сами полночи не спали, всё за тобой следили… Ты ведь то и дело дышать переставала! Ой, как боялись мы, что убило тебя это зелье, будь оно неладно! Толкали тебя в бок – ну, вроде опять дышать начинала. Слушай, княжна, а может, тебе и одной чаши много было, а? Может, тебе для сна совсем немножко надобно? Попробуй выпить не больше, а меньше! Половинку.

Свобода нашла в словах служанки здравое зерно. Отвара в горшочке как раз и осталось полчаши, их и выцедила княжна до последней капельки. Сидя в раздумьях над отваром, она вздохнула:

– Ну что ж ты, бабкино зелье… Давай уж, сработай как надо.

То ли снадобья оказалось всё-таки маловато, то ли слишком хорошо выспалась княжна за предыдущие ночи, но сна на сей раз не получилось совсем. Временами проваливалась она в зыбкую невесомость, но в этой пустоте ловить было нечего: ни словечка, ни образа. Тоскливая пустота обступила со всех сторон. То и дело вздрагивала княжна, вскидывалась с бешено колотящимся сердцем вслед чему-то ускользающему, незримому, но такому нужному… Виски ломило, веки горели, а в теле сидела похмельная дрожь, будто простуда давила. Не уснуть толком, не успокоиться. А сердце ныло о колечке, думы о Смилине неслись в белогорскую светлую даль. Там и осень была ярче, чище, красивее, чем дома.

– Нет, так не пойдёт, – пробормотала княжна, сидя за столом и вцепившись пальцами себе в волосы. Взгляд, скованный наползающей пеленой, увяз в мутном безвременье.

Тянулась беспросветная, унылая и ветреная пятница, моросил дождик, нагоняя скуку. Завтра – встреча со Смилиной, а кольца нет как нет. Оставалось только одно…

– Так не пойдёт, – повторила Свобода. – Не помогли ни полчаши, ни чаша, ни две. Испробую три – да и ну его в пень, коль не поможет.

Но Яблонька неожиданно упёрлась, заплакала:

– Ох, госпожа, не проси! Ты и с двух-то чаш чуть дышать не перестала – страшно подумать, что с трёх будет!

– Так, разговоры! – нахмурилась Свобода властно. – Выполняй, что велено.

Яблонька бухнулась ей в ноги, затряслась от рыданий.

– Хоть казнить вели, а не стану своими руками тебя, голубку нашу, до смерти травить зельем проклятущим…

– Ну, Яблонька, ну… – Жалость толкнулась в сердце бестолковым щенком, Свобода погладила льняную голову девушки, вытерла ей слёзы с раскрасневшегося лица. – За последствия отвечать буду я. А чтоб совесть тебя не грызла, сама отвар сделаю.

Она взяла корзину с мешочками и отправилась на кухню. Кипяток бурлил в большом котле, и она зачерпнула его ковшом, залила травы в горшочке, потом поставила на огонь.

– Что-то лица на тебе нет, госпожа, – обеспокоенно заметили кухарки. – Никак, захворала ты?

Свобода не ответила. Подождав немного, сняла горшочек с огня, взяла его за бока двумя свёрнутыми полотенцами и унесла в свои покои.

За окнами воцарилась дождливая тоска. Слякоть, сырость, последние золотые листья обрывал и швырял в грязь шебутной ветер – в такую погоду из дома нос высовывать не хотелось. Но княжна всё-таки отправилась на конюшню – проведать Бурушку.

– Что-то запропала ты, княжна, не показываешься, – сказали конюхи. – Хворала, что ль? Бледная, на ходу шатаешься… Мы уж твоего Бурушку гулять водили, чтоб не застоялся, да только всё равно беспокоится он. По хозяйке тоскует.

Завидев Свободу, конь заржал, затопал копытами, и столько настоящей человеческой тревоги послышалось в его голосе, что покатились по щекам княжны слёзы. Бурушка будто спрашивал: «Что с тобою, хозяйка? Где ты пропадала, отчего не приходила?» Обняв его и прильнув щекой к его морде, Свобода беззвучно роняла с ресниц тёплые капельки, а конюхи, глядя на их встречу, сами утирали скупые слезинки.

– Друг ты мой верный, душа ты моя родная, – устало прошептала Свобода, заглядывая Бурушке в глаза. – Не спрашивай, что со мною. Я сама не знаю…

Где-то под серым брюхом туч проплыла отстранённая мысль: а ведь она будто прощалась с верным другом. Сегодня ночью три чаши отвара либо убьют её, либо вынесут на ту грань сна, когда всё ей станет по силам, и она снова воткнёт в землю свой реющий стяг «Только победа».