— Полноте, — сказал лейтенант. — Не надо так…
— Катя не знает, что я вынес, — и голос его вдруг окреп. — Вандейзен… Злой гений нашей семьи. Акции, дутые акции, бумажки… Я… — он откинулся и тяжело задышал. — Вам сколько лет? Вы мальчик. Для вас это — история. Своего же служащего надуть! Так подло!
Устами старика действительно говорило ветхое прошлое. И гнев его казался запоздалым, странным.
Марочкин почувствовал себя словно в Черногорском музее, перед ожившим экспонатом.
— А я верил ему. Долго верил. Слишком долго… Бедная Катя! — вдруг прошептал Бахарев.
Шепот прервался.
— Откиньте занавески, будьте добры.
Комнату залило светом. Старичок стал еще белее — он словно растворялся в простынях.
— Поглядим хотя друг на друга. Вот прошу вас, полюбуйтесь, каков стал Василий Бахарев. Как он жил? Плохо жил. Верил Вандейзену, всему ихнему сословию верил. Верил, что они свой долг, то есть вину свою передо мной за разорение, за дутые бумажки признали, что положили якобы капитал на имя моей дочери Кати за границей. И я служил им. При Советской уж власти, когда был нэп, принимал я у себя Вандейзена. Не здесь, а в Угличе, мы там жили тогда… Вандейзены хотели лесную концессию получить, а я им помогал, бумаги писал разные. Затея эта, положим, рухнула. Потом. Вандейзены скупили паи концессионного датского заводика в Петрограде. Я и там служил… Кате через них жизнь испортил. Она, милый товарищ, любила одного молодого человека, прекрасного молодого человека, а я стукнул кулаком по столу: не сметь, мол! Не сметь с комсомольцами гулять! Запирал ее в квартире, потом увез на Волгу, к тетке… Вот, милый товарищ! В гимназии, помню, проходили мы мифологию — вам эта материя, верно, неизвестна. Существовал якобы царь Мидас, который все, к чему прикасался, превращал в золото. Я вот от них ждал такого… прикосновения Мидаса. А что я получил? Дочери счастья не дал и себе…
Она-то ушла из дома двадцати лет, в вуз поступила, вышла на самостоятельную дорогу. И я, может, милый товарищ, был бы знатным сейчас, в почетном президиуме сидел бы…. Жизнь-то прошла… И вот… тень свалила…
Он закашлялся глухо, со стоном, завершая этим свою непрошенную исповедь.
Она потрясла Марочкина. На советской земле, среди торжества новой жизни, Василий Бахарев остался на крохотном островке старого, цеплялся за него, ждал золота от прикосновения когтей хищника! Мечтал дать дочери капитал, ненужный ей. Во имя этого мешал ей жить. Марочкин пожалел Бахареву, потом мысленно похвалил за то, что она ушла от отца.
Будь у Марочкина больше знания жизни, он понял бы, откуда у Бахаревой ее внешняя суровость и резкость, скрывающие природную женственность. Ее воспитывали барышней, нежили, прочили наследство, выгодного жениха — она взбунтовалась, ополчилась против мещанства своей семьи, ожесточилась…
— Вы, милый товарищ, не думайте… Потом я служил Советской власти, честно служил, да ведь лучшие-то годы ушли, похварывать стал, одним словом, карета под откос покатилась…
Помолчав, лейтенант спросил:
— Какая же все-таки тень вас свалила?
— Вандейзена, — ответил он. — Вандейзена, Генриха. Почудилось, понятно. Откуда ему взяться? Больной приходил. Слышу, с Дашей в саду говорит. Я выглянул из окна, ну, мне и почудилось… Побежал в сад. И грохнулся. Потом — очнулся, Даша и говорит, — больной был. Ах ты, господи! Комнату ищет. Спрашивал, есть ли у нас квартирант.
— И что же Даша ему?
— Нет квартиранта, не приехал, а комнату хозяин занял. Не сдает пока.
— А что за квартирант у вас был?
— Два лета подряд приезжал. От вас, из Черногорска. Лямин. Не знаете?
— Да, слышал о таком, — сказал Марочкин пресекшимся голосом и встал.
Он не был удивлен. Он как будто предчувствовал это. И все-таки самообладание изменило ему. Совсем незачем было вскакивать. Но раз уж он поднялся, надо было оправдать свое поведение.
— Вы, наверно, устали, — сказал лейтенант. — Я вас утомил.
— Нет, нет, — Бахарев сделал движение, чтобы удержать его. — Мы чай будем пить. Вы нам про Катю расскажете… Даша! Даша, покричите ей, прошу вас.
Марочкин остался. За чаем, беседуя с Бахаревым и пухлолицей Дашей, он исподволь вставлял вопросы. Лямин жил здесь скромно, по нескольку дней пропадал на рыбалке, гости к нему не заходили, а с кем он встречался — Бахарев и его хозяйка не знают. Лямин производил впечатление человека непоседливого, нервного. Как у него хватало терпения высиживать с удочкой! Бахарев однажды задал ему такой вопрос. Лямин ответил, что ловить рыбу полезно. Укрепляет нервы.
— Так нынче летом Лямин не был? — спросил Марочкин.
— Только два дня, в начале июня, — сказала Даша.
«Значит, после гибели Бадера, — подумал Марочкин. — Да, как раз тогда…»
— Комнату снимал на месяц, а жил недели две либо три, — продолжала Даша. — Дела все какие-то. А нынче сулил приехать в отпуск, да нет его. Не знаете, что с ним?
— Не знаю, — сказал Марочкин.
Мысль его работала. Значит, последний раз лже-Лямин отдыхал здесь в прошлом году. В Черногорске он до конца месячного отпуска не появлялся, а отсюда уехал, прожив две — три недели. Куда уехал? Марочкин вспомнил мои изыскания по поводу загадочных взрывов на «Россомахе». Лямин мог отправиться на «Россомаху». Очень важное обстоятельство! А нынче, в начале июня, он навестил хутор Бадера, увидел знак на косяке и вскоре, под видом рыбалки, уехал в Заозерск. О приходе Вандейзена извещал Бадер этим знаком! И лже-Лямин, верно, встретился с Вандейзеном в Заозерске!
Марочкин ликовал, он предвкушал успех. Но надо побольше узнать о «тени» Вандейзена.
«Больной», потревоживший Василия Кузьмича, — высокого роста, пожилой, с обвисшими щеками, бритый.
Марочкин объяснил появление «тени» так: Вандейзен ждал лже-Лямина, обещавшего прибыть сюда в отпуск, не дождался и в тревоге пришел к Бахареву. Зачем? Узнать, нет ли сообщника. Почуя неладное, заметался… Убедился, что Лямина нет, и не стал мешкать, унес ноги.
В сложной мозаике фактов прибавился еще один кусочек и завершил картину. Да, так оно и есть! В Заозерске у врагов явка, место встреч.
Догадка стала уверенностью. В тот же день Марочкин связался с сотрудниками госбезопасности.
Однако до полного успеха было все еще далеко. Последующие дни в Заозерске принесли Марочкину одни огорчения. Человека с приметами Вандейзена в городе найти не удалось.
Между тем в Черногорске события приняли новый оборот.
14
Разбуженная ночным стуком, Шапошникова отодвинула засов и отскочила: кто-то в забрызганной куртке, в надвинутой на лоб фуражке втиснулся, нагнув голову, в сени и стал, тяжело дыша. Она уже начала узнавать этого человека, но не могла выговорить ни слова.
— Живой, — сказал он. — Можешь пощупать…
Дар речи вернулся к ней.
Он жестко сдавил ей плечо, повел в горницу, плотнее затянул занавески, сел. На полу — она только вчера вымыла — отпечатались желтой глиной подошвы. Он положил руки на скатерть — грязные руки, ставшие на фоне скатерти совсем черными.
Он сидел и смотрел на нее, смотрел с холодной насмешкой.
Мысли ее начали обретать ясность и порядок. Да, он в самом деле живой. А самоубийство, записка? Лицо давно не брито, полоса сажи на лбу и на щеке. Она легла так, что делает его лицо другим, почти незнакомым…
Он живой, она хотела бы радоваться этому, но радости не было. Один страх.
Губы его шевелились. До нее донеслось:
— Дай поесть и на дорогу чего-нибудь. Поняла? И ты меня не видела. Поняла?
— Погоди, — произнесла она. Страх сдавил ей горло, но она уже успела подумать, где он был, почему не являлся домой, почему так спешит.
— Тише! — сказал он.
В его голосе была угроза.
— Нет, погоди, — повторила она. — Что это значит все? Ты можешь мне объяснить? Ты должен…
— Сядь! — приказал он.
Руки его комкали скатерть.
— Не трогай! — крикнула она. — Не трогай!