Клык порадовался одному — хоть до завтра дожить можно.

Вера Авдеева проснулась поздно. Во-первых, не было шума городского, то есть рычания автобусов и грузовиков под окнами, которое будило ее каждое утро и приказывало: «Подъем!» — не хуже армейского старшины. В армии Верочка не была, но в течение всего трудового года постоянно ощущала себя солдатиком, которому то и дело отдают команды.

Во-вторых, ей не нужно было идти на работу, так как она уже вторые сутки находилась в отпуске. Первые сутки она потратила на то, чтобы добраться на электричке до станции Сидорово, дождаться там автобуса и доехать до села Лугохино, пешочком пройти от центральной усадьбы до деревни Марфутки, отпереть дом и привести комнаты в порядок. «Привести в порядок» означало помыть полы, смести паутину из углов и пыль с подоконников, вытрясти половики, ополоснуть пропылившуюся посуду, разложить привезенные с собой продукты и проделать еще массу мелких дел, перемежавшихся разговорами с соседкой Надей. Все это привело к тому, что заснула Вера только во втором часу ночи и проспала часов до десяти утра, а не встала с петухами.

Впрочем, встать с петухами она не могла бы в любом случае. Просто-напросто в Марфутках уже давно не было ни петухов, ни кур. И вообще никакой живности тут не держали, кроме собак и кошек, которых привозили и увозили с собой. Деревня уже несколько лет как превратилась в подобие дачного поселка.

Последней постоянной жительницей Марфуток была Верочкина бабушка Тоня, мать отца. Пока Верочка не выросла, она почти каждое лето проводила в Марфутках. Правда, не в этом доме. Тот, старый, сгорел от грозы три года назад. Нашелся какой-то добряк, живший где-то далеко, но владевший в Марфутках вот этим домом. Он не то просто подарил его бабе Тоне, не то продал за какую-то ничтожную цену. Со всем содержимым. С мебелью, посудой, половиками, бельем, даже семейными фотографиями, висевшими в рамочках на стене. Верочка хотела было найти этого человека, чтобы написать о нем очерк, но Слуев сказал, что это, во-первых, не относится к криминальной хронике, а во-вторых, писать о своей родне для журналиста не слишком этично. Вера хотела подзудить кого-нибудь из отдела сельской жизни, но там никто так и не собрался, а бабушка тем временем, прожив полтора года на новом месте, умерла. Где-то за несколько месяцев до смерти она неожиданно приехала в город и сообщила отцу, что оформила завещание на Верочку. Так гражданка Авдеева стала домовладелицей.

Ни отец, ни мать после похорон бабушки в деревню не приезжали. Для отца родным был тот, старый дом, а этот только напоминал о последних днях его матери. Да и не нуждался он в том, чтоб кататься на природу за полтораста километров от города. У его жены была небольшая дачка, до которой добирались за полчаса на автобусе безо всяких пересадок. Что же касается Верочкиной матери, то ей и вовсе при новом муже ездить на родину прежнего было ни к чему.

Вере, конечно, некогда было следить за огородом. Она ни черта не понимала в сельскохозяйственных премудростях, заниматься ей всем этим было лень. Кроме того, в течение двух выходных дней она просто не успевала бы проводить все эти посадки, подкормки, прополки, окучивания и т. д. Но зато соседка Надя, которая во всех огородных делах была дока, сразу же положила глаз на прилагавшуюся к бабушкиному дому «фазенду» в пятнадцать соток.

Эта самая Надя, с которой Верочка вчера проболтала до двух часов ночи, тоже получила свой дом — он стоял на противоположной стороне улицы — по наследству от предков. Но, в отличие от Верочки, она постоянно жила не в облцентре, а в Сидорове, то есть ездить в Марфутки ей было гораздо ближе. Кроме того, после того как швейная фабричка, где Надя вкалывала до прошлого года, обанкротилась и закрылась на реконструкцию, задуманную новыми владельцами, ей не надо было ходить на работу. Поэтому Надежда взялась за огородничество, но поскольку со своих двадцати соток собирала для продажи слишком мало, то решила «взять в аренду» еще и Верочкины. "Арендная плата» состояла в том, что Надежда разрешала Вере в течение отпуска лакомиться всякими там огурчиками-помидорчиками, клубникой-смородиной и прочими дарами природы. Она правильно прикидывала, что одна Верочка много не съест и в город больше четырех трехлитровых банок с вареньями и соленьями не увезет. Все остальное Надежда делила на две неравные части: меньшей кормила свое семейство, большую продавала перекупщикам, которые вывозили все это в область или даже в Москву. Самой возить было не на чем, машину нанимать дорого, а платить за место на рынке — накладно. Конечно, то, что перекупщик брал по пять тысяч за килограмм, то в городе стоило восемь, а то и десять, но для Нади каждая сотня была не лишней. Мужик у нее был хоть и не очень, но пьющий, домой приносил не больше трехсот штук, хотя Сидоровский ДОК, где он работал, платил ему вроде бы пол-лимона. Кроме мужа, у Нади было двое детей, Юрка и Ирка, пяти и четырех лет, которых летом обычно брала к себе ее свекровь, обитавшая где-то на Кубани, поблизости от Азовского моря. Надин муж в отпуск ездил к матери, а в Марфутках появлялся только весной и осенью — сажать и копать картошку. Сейчас он опять был на Кубани, и Надежда пребывала в гордом одиночестве, но, судя по вчерашним россказням, не очень тосковала. Вере она очень обрадовалась, поскольку с прошлого года считала ее своей задушевной подругой. Верочка старалась Надежду в этом не разубеждать, поскольку в Марфутках надо было хоть с кем-то общаться.

Что собой представляли эти самые Марфутки?

Текла себе по Среднерусской возвышенности речка. Неторопливая такая, даже ленивая. Выползла из топкого Черного болота канавкой в метр шириной, втянула в себя бойкие холодные ключики, покатилась по дну глубокого оврага, прячась под сводом древесных крон. А потом пошла себе петлять между некрутыми холмами и взгорками, окаймленная с двух сторон ивняком и прочими кустами. Зимой пряталась под лед, прикидывалась дорогой, весной разливалась, раздавалась вширь — должно быть, Волгой себя воображала, даже мосты иногда льдом сносила. Летом была ласковая и теплая — никаких индийских океанов не надо. Осенью хмурилась, мрачнела, торопилась унести куда-то далеко от здешних мест желтые кораблики листвы, таила в себе что-то грозное, суровое, опасное. Но приходило время, зарастала речка мутным стеклом тонкого льда, стихал под ним ее сердитый бурливый говорок, свинцовый холод воды уходил под лед. До новой весны, до вешнего буйства и баловства.

На одном из взгорков, что обтекала эта речка, стояла деревушка. Домов двадцать или чуть поболее. Все тут когда-то было. Люди жили, женились, детей рожали, старых хоронили, молодых уму-разуму учили. Кто-то Богу поклоны бил, а кто-то даже черта не боялся. Наверно, в древности числилась деревенька за каким-нибудь барином, только скорее всего барин об этом своем недвижимом имуществе имел слабое представление. Никаких следов барских усадеб поблизости не просматривалось, похоже, что в семнадцатом году тут и жечь было некого. Да и дорога к деревне за триста лет, наверно, мало менялась. Похоже, что замостить ее ни у одной власти руки не доходили. Советская власть только электричество провести смогла, и за то ей, родимой, уже спасибо надо сказать. По крайней мере только у нее одной была привычка делать что-то для народа как такового. Хотел народ или не хотел — другой вопрос. И третий — была от этого польза или нет.

От электричества польза была, это точно. Наверно, и от колхоза тоже, потому что в отличие от помещика, профукавшего свое частное владение, председатели все же интересовались этой отшибной деревенькой, на которую план тоже распространялся. Конечно, сам председатель колхоза, как и председатель сельсовета, бывали тут не очень часто, их конторы располагались в Лутохине, на центральной усадьбе, докуда от Марфуток было чистых пять километров по разбитой тракторами дороге через лес. В Лутохине были все приметы цивилизации: почта, АТС, радиоузел, фельдшерско-акушерский пункт с аптекой, средняя школа, продовольственный, промтоварный и даже книжный магазины, КБО и прочие заведения. При царе-батюшке ничего этого не было. Была только столовая, которая числилась тогда трактиром, а также какие-то лавки, которые до современности не дожили. Не дожила и старинная, XVII века, церковь. Ее снесли до фундамента, на котором возвели Дом культуры. Неплохой, похожий на древнегреческий храм с портиком и колоннами. Там в лучшие годы работали всякие кружки, была библиотека, показывали спектакли. Именно в изостудии этого самого Дома культуры Верочкин папа научился рисовать, и там же он впервые попробовал себя как театральный художник, соорудив декорации для драмкружковского спектакля. Отец Верочки всегда об этом вспоминал с превеликой теплотой и нежностью.